Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль. О чем произведение «Гаргантюа и Пантагрюэль Автор произведения гаргантюа и пантагрюэль

Колоссальная, удивительная даже для эпохи универсальных гениев, какою было Возрождение, эрудиция Рабле проступает в каждой детали его сочинения. Нет ни одного персонажа, ни одного эпизода в романе, который не восходил бы (хотя отнюдь не сводился) к прецеденту, прообразу, источнику, не вызывал бы целую цепочку культурных ассоциаций. Ассоциативно-хаотический принцип воспроизведения предметов и явлений мира царит и в деталях — например, в знаменитых раблезианских каталогах (перечислении многочисленных игр Гаргантюа, подтирок и т.п.), и в общей структуре сюжета с его непредсказуемо прихотливым, «лабиринтным» развитием и насыщенностью диалогами.

По существу три последние книги романа повествуют не просто о путешествии пантагрюэлистов к оракулу Большой Бутылки, но о поисках истины, рожденных попыткой разрешить диалог-спор Пантагрюэля и Панурга — «человека всежаждущего», гуманиста, но одновременно пьяницы, носящего имя фольклорного черта, и «человека всё-могущего», умельца, но и ловкача, ведущего свою родословную от древнего мифологического образа плуга (трикстера). Таким образом диалог выступает в произведении не только как композиционный прием, но как общий принцип художественного мышления автора: он как будто задает себе и миру бесконечно будоражащие вопросы, не получая, точнее, не давая окончательно исчерпывающих ответов, но демонстрируя многообразие истины и многоцветие жизни. Потому-то «никто, лучше Рабле, не воплотил дух Ренессанса — эпохи, жадной до интеллектуальных поисков, времени художественного расцвета, открытий во всех областях» (Ж. Фревиль).

Характер и смысл книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», анализ которой нас интересует, — «писать не с плачем, а со смехом», веселя читателей. Пародируя ярмарочного зазывалу и обращаясь к «достославным пьяницам» и «досточтимым венерикам», автор тут же предостерегает читателей от «слишком скороспелого вывода, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях, дурачествах и разных уморительных небывальщинах». Заявив о том, что в его сочинении царит «совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства», автор сразу же открещивается от попытки аллегорического прочтения романа. Тем самым Рабле на свой лад мистифицирует читателей — столь же разъясняет свои намерения, сколь и задает загадки: недаром история интерпретаций «Гаргантюа и Пантагрюэля» представляет собой причудливый ряд самых контрастных суждений. Специалисты ни в чем не сходятся в определении ни религиозных взглядов (атеист и вольнодумец — А. Лефран, ортодоксальный христианин — Л. Февр, сторонник реформаторов — П. Лакруа), ни политической позиции (пламенный сторонник короля — Р. Маришаль, протомарксист—А. Лефевр), ни авторского отношения к гуманистическим идеям и образам, в том числе существующим в его собственном романе (так, Телемское аббатство рассматривают то как программный эпизод желанной демократической утопии, то как пародию на такую утопию, то как в целом несвойственный Рабле придворно-гуманистический утопический образ), ни жанровой принадлежности «Гаргантюа и Пантагрюэля» (книгу определяют как роман, мениппею, хронику, сатирическое обозрение, философский памфлет, комическую эпопею и т.д.), ни роли и функции основных персонажей.

Объединяет их, пожалуй, лишь одно: обязательное дискуссионное сопряжение своего прочтения романа с бахтинской концепцией карнавальной природы раблезианского смеха. Мысль М.М. Бахтина о противостоянии поэтики романа Рабле официальной, серьезной литературе и культуре эпохи довольно часто истолковывается как недооценка ученым причастности писателя к высокой книжной гуманистической традиции, между тем как речь идет об определении индивидуального, неповторимого места Рабле в этой традиции — одновременно внутри и вне ее, над ней, в каком-то смысле даже напротив нее. Именно такое понимание объясняет парадоксальное сочетание программности и пародийности знаменитых эпизодов гуманистического обучения Гаргантюа, наставления Пантагрюэля его отцом, Телемского аббатства и многих других. Чрезвычайно важным в этом аспекте представляется замечание Бахтина по поводу отношения Рабле к одному из важнейших течений гуманистической философии его времени: «Рабле отлично понимал новизну того типа серьезности и возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи <...> Однако он и ее не считал способной пройти через горнило смеха, не сгорев в нем до конца».

Распространенное в современных исследованиях полемическое отношение к основным идеям М.М. Бахтина — о стихии народного карнавала, воплощенной в «Гаргантюа и Пантагрюэле», об амбивалентности (то есть равноправии двух полюсов смерти/рождения, старения/обновления, развенчания/прославления и т.д.) раблезианского смеха, о космической, «становящейся», выходящей за свои пределы телесности его образов и специфике гротескного реализма — не отменяет того факта, что фундаментальный труд ученого впервые приблизил читателей к действительно глубокому пониманию этого столь же загадочного, сколь уникального произведения, к выяснению природы его художественного новаторства. Именно в осознании амбивалентности и универсальности смеха Рабле коренится понимание особого значения его книги: ведь «какие-то очень существенные стороны мира доступны только смеху» (М.М. Бахтин). Смех Рабле гуманистичен, по-настоящему радостен. Это особое мироощущение, выраженное в изобретенном писателем термине «пантагрюэлизм», Рабле определяет в прологе к «Четвертой книге» как «глубокую и несокрушимую жизнерадостность, перед которой все преходящее бессильно».

Гаргантюа, Пантагрюэль и Панург

Начнем с предуведомления. В свое время наш замечательный актер и режиссер Р.А. Быков рассказывал такую историю. В картине А.А. Тарковского «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев») Быков исполнял роль скомороха. Чтобы отработать правдоподобнее, решили петь подлинные скоморошьи припевки XV в., благо тексты таковых сохранились. Когда авторы фильма попали в спецхранилище и им с особыми предосторожностями выдали старинную рукопись, они были поражены – припевки почти полностью состояли из ненормативной лексики.

– А чего вы ждали? – обиделась специалист, курировавшая киношников. – Чем еще можно было развеселить зрителей тех времен?

Другой пример. Франция XVII в., эпоха Железной Маски и Анжелики – маркизы ангелов. Любимым обращением «короля-солнце» Людовика XIV к его фавориткам было нежное: – Моя какашка!

Теперь представьте себе лексику французского двора времен королевы Марго и последних Валуа, когда моднейшим дамским благовонием являлся одеколон типа советского «Шипра», а на монаршьих балах единственным отхожим местом для дам и кавалеров был просторный внутренний двор Лувра, где заодно располагались кареты с кучерами, лакеями, служанками и прочей обслугой.

К чему такое предуведомление? Да к тому, что великое творение Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» есть произведение во многом физиологическое, созданное на основе народной традиции и в полном соответствии с нравами французского простонародья XVI в. Поэтому любые обвинения автора в безнравственности и ворочание носов от дурнопахнущих историй книги, мягко говоря, не умны и несостоятельны. А как еще мог Рабле быть правдивым с читателем во времена несокрытого телесного естества? Говоря словами 130-го сонета У. Шекспира:

А тело пахнет так, как пахнет тело,

Не как фиалки нежный лепесток.

О жизни Франсуа Рабле сохранилось немного достоверных сведений. Мы даже не знаем, когда он точно родился. По косвенным данным предполагают, что в 1494 г. в Шиноне. Франсуа был младшим сыном мелкого судебного чиновника Антуана Рабле, унаследовавшего от родителей дворянский титул и поместья. По традициям того времени младшего ребенка в семье готовили для служения Богу. В 1510 г. Рабле поступил во францисканский (другое название – кордильеров) монастырь в Фонтене-Леконт и получил священнический сан.

Юноша пытливого ума, Франсуа предпочел посвятить себя наукам, изучил латынь, вступил в переписку с главой французских гуманистов Гийомом Бюде (1467–1540). Все это вызывало негодование у францисканцев – Рабле стали всесторонне притеснять, особенно за чтение недозволенных книг. Его даже могли отдать под суд инквизиции. Тогда друзья во главе с Бюде помогли молодому человеку перейти в бенедиктинский монастырь в Мальезе. Согласно уставу ордена св. Бенедикта, монахи должны были уделять земным делам в два раза больше времени, чем молитвам. В Мальезе Рабле стал личным секретарем благоволившего гуманистам епископа Жофруа д’Эстиссака (? -1542) и смог заняться естествознанием.

Это был либеральный период правления Франциска I (1515–1547), когда король в пылу борьбы против императора Священной Римской империи и одновременно испанского короля Карла V (1519–1558) и папства искал поддержки у французских гуманистов. Такая государственная политика позволила Рабле самовольно оставить стены монастыря. По одной из версий биографов, в 1528 г. он стал секулярным, т. е. живущим среди мирян священником, основательно изучил медицину в Париже, и у него появилась семья, причем супруга родила Франсуа двоих детей. В сентябре 1530 г. будущий писатель поступил в университет в Монпелье, а поскольку он уже многое освоил в Париже, то в ноябре того же года получил степень бакалавра медицины. Через семь лет, в 1537 г., Рабле защитил докторскую диссертацию.

В 1532 г. Рабле стал врачом при городской больнице в Лионе – самом вольнодумном городе Франции тех времен. В тот год на Лионском рынке пользовалась неслыханным успехом народная книга под названием «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа». Характерно имя Гаргантюа – в переводе со старофранцузского оно означает «ну и здоровенная она (глотка) у тебя».

Рабле решил немного подзаработать и написать продолжение книги. Его героем стал сын Гаргантюа – Пантагрюэль. Так звали еще одного народного героя, весьма популярного во Франции XVI в., – дьяволенка Пантагрюэля, научившегося извлекать соль из морской воды. Он бросал ее пригоршнями в глотки пьяницам и возбуждал в них все большую и большую жажду. В сочинении Рабле Пантагрюэль стал просто великаном и сыном Гаргантюа. Книга «Пантагрюэль, король дипсодов, показанный в его доподлинном виде, со всеми его ужасающими деяниями и подвигами, сочинение покойного магистра Алькофрибаса, извлекателя квинтэссенции» вышла в свет в начале 1533 г.

Книга была быстро распродана, а ее автор тем временем отправился в путешествие – его взяли врачом французского посольства в Рим. Посольство направлялось к папскому двору в связи с возведением в сан кардинала епископа Жана дю Белле, который с этого времени стал главным покровителем и защитником Рабле на протяжении всей жизни. Поездка была недолгой. Вернувшись в мае 1534 г. в Лион, Рабле вскоре опубликовал продолжение «Пантагрюэля». В этот раз он вернулся к истокам и поведал о родителях великана. «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочиненная магистром Алькофрибасом Назье, извлекателем квинтэссенции» с этого времени стала открывать весь цикл книг о Гаргантюа и Пантагрюэле. В ней рассказывалось о том, как прославленный волшебник Мерлин создал в помощь королю Артуру великана Грангузье и великаншу Галамель. Великаны поженились, и у них родился сынок – великанчик Гаргантюа. Когда он подрос, юношу вооружили чудесной дубинкой, дали ему громадную лошадь и отправили служить королю Артуру.

Ко времени выхода книги о Гаргантюа биографы приурочивают два важных события в жизни писателя – кончину его отца и рождение третьего ребенка.

Дальнейшая работа над книгой затянулась по весьма суровым причинам. Произошел резкий поворот политики Франциска I в сторону католицизма.

В стране началось преследование еретиков, прежде всего гуманистов. Рабле вынужден был выехать в Италию, где получил от папы Павла III (1534–1549) прощение за самовольный уход из монастыря.

По возвращении в 1536 г. во Францию, как утверждают биографы, Рабле стал тайным агентом короля и писал анонимные книги в защиту королевской политики. По этой причине он оказался недосягаемым для инквизиции, разбушевавшейся во Франции с июля 1538 г. Более того, в 1545 г. писатель получил от Франциска I привилегию на дальнейшее издание «Пантагрюэля».

«Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля. Сочинение мэтра Франсуа Рабле, доктора медицины» вышла в 1546 г. Так же, как и две предыдущие, она была осуждена церковью. В год публикации «Третьей книги» в Париже был публично сожжен за ересь друг писателя Этьен Доле. Над Рабле нависла смертельная угроза, тем более что в следующем году умер благоволивший ему Франциск I.

Писатель уехал в Мец, входивший тогда в состав Священной Римской империи, но населенный преимущественно французами, где стал работать врачом. А вскоре хлопотами дю Белле Рабле был взят под покровительство двумя могущественнейшими аристократическими домами Франции – ближайшими родственниками королевских династий Франции и Шотландии: Колиньи и герцогами де Гизами. В 1551 г. Рабле дали место кюре в Медоне близ Парижа. Служить ему не требовалось, но доход был приличный. Теперь писатель мог целиком посвятить себя сочинению следующей книги о приключениях Пантагрюэля.

Она была издана в 1552 г., за год до смерти автора, и получила название «Четвертая книга героических деяний и речений доблестного Пантагрюэля, сочинение мэтра Франсуа Рабле, доктора медицины». В ней рассказывалось о путешествии телемитов к оракулу Божественной Бутылки.

Молодой король Генрих II (правил 1547–1559) выдал Рабле особую лицензию на печатание его новой книги, которая тоже была осуждена Церковью. Писатель скрылся от возможных преследований, а во второй половине 1553 г. пришло известие, что он умер. Правда ли это, и если да, то при каких обстоятельствах скончался писатель – неизвестно.

Через двенадцать лет, в 1564 г., была опубликована «Пятая и последняя книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля, сочинение доктора медицины, мэтра Франсуа Рабле». Специалисты признают, что она была составлена на основе черновиков писателя, а потому скучнее и не столь остроумна, как предыдущие книги. Появилась пятая книга, когда началась вооруженная борьба между католиками и гугенотами (французские протестанты), близилась Варфоломеевская ночь (24 августа 1572 г.).

Чтобы понять героев «Гаргантюа и Пантагрюэля», прежде всего надо уяснить значение и смысл самого творчества великого писателя. Дело в том, что Рабле является одним из первых, наиболее ярких и радикальных идеологов эпохи Возрождения, представленной именно в том обличии, в каковом она породила современный мир; то есть Рабле входит в то малое число гениальных мыслителей, кто изначально обосновывал идеологию индивидуализма, безверия и атеизма под личиной гуманизма и самоценности человеческой личности, преклонения перед беспредельными возможностями науки и воспитания, свободы человека и общества в целом от чьей бы то ни было власти и фикции подчиненности властей свободному обществу и т. д. Таким образом, французское «Гаргантюа и Пантагрюэль» является произведением идеологическим, стоящим в одном ряду с итальянской «Божественной комедией» Данте, немецким «Фаустом» Гёте и английским «Гамлетом» Шекспира, и демонстрирует нам подлинную духовную сущность западноевропейской цивилизации.

Какова высота положения произведения, такова и высота положения его главных героев. И хотя литературоведы никак не могут определиться по данному вопросу, но все же приходится признать, что в Гаргантюа и Пантагрюэле автор описал представление идеологов Возрождения об идеальном правителе (в этом вопросе Гаргантюа выступает вторичным героем, истинным идеалом является Пантагрюэль), а в образе Панурга (в переводе с греческого – «хитрец», «ловкач») Рабле показал наиболее приспособленный к выживанию тип человека будущего – конкурента человека-идеала в лице монаха Жана.

«Панург представляет собой живое воплощение знаменитого девиза: “Делай, что хочешь!” Он образец свободного индивидуума, не подчиненного ни человеческому, ни божескому закону». Другими словами, человек, ведущий наиболее совершенный образ жизни в представлении наших современников. При этом отметим, что Панургу известны «шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным являлась незаметная кража», однако это не мешает ему оставаться нищим и быть «чудеснейшим из смертных». Поскольку последняя фраза была преднамеренно взята Рабле из сатирического «Послания» поэта Клемана Маро к королю Франциску I, ряд исследователей выдвигают предположение, что именно этот поэт послужил неким подобием прототипа Панурга.

Показательна история с «Панурговым стадом». Герой во время плавания на корабле решил устроить друзьям «презабавное зрелище». Он выторговал у купца по кличке Индюшонок лучшего барана – вожака стада – и неожиданно бросил его за борт. На блеяние вожака в пучину попрыгали все овцы, утащив с собой и пытавшегося спасти их Индюшонка. Никто не пришел бедняге на помощь, а благородный брат Жан даже сказал: «Я ничего в том дурного не вижу». Панург происшедшее подытожил словами: «Я доставил себе удовольствие более чем на пятьдесят тысяч франков, клянусь Богом».

Бессмысленная жестокость телемитов в этой истории поражает. Критики пытаются ее оправдать, рассуждая на тему справедливости наказания алчного купца. Однако совершенно иными видятся и Панург, и сама история с овцами в свете ставшего крылатым выражения «панургово стадо», то есть бездумно следующая за кем-либо толпа. «Чудеснейший из смертных» оказывается подстрекателем и губителем толпы! Поразительно, что при этом в упор не замечающий раскрытия сущности героя в процессе исторического развития человечества биограф Рабле особо подчеркнул: «Судьба Панурга свидетельствовала об опасностях, таящихся для человека в одаренности, талантах, проницательном уме…»

А что же с идеальными правителями? Достаточно уже того, что гуманист Пантагрюэль при первой же встрече объявил Панурга своим другом, и в дальнейшем именно «Панург направил энергию Пантагрюэля на полезные занятия».

В целом же правитель должен быть пантагрюэлистом, то есть всегда придерживаться золотой середины и в жизни своей, и в делах своих. Это означает, что превыше всего он должен ставить миролюбие и справедливость; обязан довольствоваться, но не пресыщаться; быть скептиком и стоиком одновременно. Хороший властитель народа – «кормящая мать», «садовник», «исцеляющий врач». Скверный властитель – «пожиратель народа», «глотающий и пожирающий народ». О Пантагрюэле, как образце властителя, Рабле говорит: «…то был лучший из всех великих и малых людей, какие когда-либо опоясывались мечом. Во всем он видел только одно хорошее, любой поступок истолковывал в хорошую сторону. Ничто не удручало его, ничто не возмущало. Потому-то он и являл собой сосуд божественного разума, что никогда не расстраивался и не волновался. Ибо все сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее ни взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и разум».

В обществе сложилось устойчивое представление о преприятнейшем поведении главных героев книги, которое получило название раблезианство – это образ жизни веселого добродушного бражника и гуляки, неумеренного в еде и питье, в веселье и забавах, этакого доброго малого себе на уме. Сам Рабле к подобному не имел, конечно же, никакого отношения, но раблезианская жизнь – мечта многих людей. Согласитесь, хочется жить в мире, довольстве, здравии, веселье, всегда обильно есть и пить. Правда, когда встает вопрос: за счет кого? – оказывается, что Рабле, равно как и все гуманисты вместе взятые, ответить на него затруднялся. Хотя и выдвигались предложения, например пантагрюэльствовать за счет труда рабов или осужденных преступников.

Одним словом, не будем забывать, что при всей веселости героев «Гаргантюа и Пантагрюэля» и увлекательности их приключений, рождены они были идеями творческой личности, жившей на определенном этапе развития человеческого общества, а потому, в силу привычной средневековому человеку традиции, желавшей творить и благоденствовать под сенью доброго правителя и за счет каторжного труда менее привилегированных сословий. Удивительно, когда наша современная творческая интеллигенция пытается внедрить идеи пантагрюэлизма в нашем Отечестве.

Книга Рабле гениально проиллюстрирована в 1854 г. Гюставом Доре.

Гаргантюа и Пантагрюэль

ФРАНСУА РАБЛЕ

ГАРГАНТЮА И ПАНТАГРЮЭЛЬ

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ

БИБЛИОТЕКИ

ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Абашидзе И. В.

Айтматов Ч.

Алексеев М. П.:

Бажан М. П.

Благой Д. Д.

Брагинский И. С.

Бровка П. У.

Бурсов Б. И,

Бээкман В.Э.

Ванаг Ю. П.

Гамзатов Р.

Грабарь-Пассек М. Е.

Грибанов Б. Т.

Егоров А. Г.

Елистратова А. А,

Ибрагимов М.

Иванько С. С.

Кербабаев Б. М.

Косолапов В. А,

Лупан А. П.

Любимов Н. М.

Марков Г. М.

Межелайтис Э. Б.

Неупокоева И. Г.

Нечкина М. В.

Новиченко Л. Н.

Нурпеисов A. K.

Пузиков А. И.

Рашидов III. Р.

Реизов Б. Г.

Самарин Р. М,

Сомов В. С.

Сучков Б. Л.

Тихонов Н. С.

Турсун-заде М.

Федин К. А.

Федоренко Н. Т.

Федосеев П.Н.

Ханзадян С. Н.

Храпченко М. К.

Черноуцан И. С.

Шамота Н. З.

Франсуа Рабле

Гаргантюа и Пантагрюэль

Перевод с французского

ИЗДАТЕЛЬСТВО

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

МОСКВА · 1973

Вступительная статья И (Фр)

А. Дживелегова Р 12

Н. Любимова

Иллюстрации

Гюстава Доре 7-3-4

Подп. изд.

А. Дживелегов.

РАБЛЕ

Рабле был величайшим художником французского Ренессанса, быть может, величайшим французским писателем всех времен и одним из величайших гуманистов Европы. Его деятельность - большой культурный рубеж. Роман его стоит у высокого подъема ренессансной волны, как «Божественная комедия» Данте стоит у истоков Ренессанса. Обе книги по своему охвату - энциклопедии: поэма Данте - патетическая, роман Рабле - ироническая, та и другая - боевые, направленные против старины, отживающей на разных этапах, в разной мере. Рабле наносил этой старине богатырские удары, от которых ее твердыни рушились так же неудержимо, как башни и стены Ведского замка под ударами дубины Гаргантюа. Рабле кляли со всех сторон. Он оборонялся, маскировался, маневрировал и, несмотря на жесточайший натиск реакции, сумел - это было нелегко - не попасть на костер. Он спас, таким образом, свою книгу и завещал ее родине и человечеству как арсенал смертоносного оружия против противников идейного прогресса и врагов человеческой свободы.

Франсуа Рабле (Francois Rabelais, род., вероятно, в 1494 г., ум. в 1553 г.) родился в Шиноне. Он был младшим сыном мелкого судебного чиновника. В 1510 году он поступил во францисканский монастырь и до 1524 года пробыл монахом в Фонтене-Леконт. Там же он получил сан священника. Но духовные подвиги мало соблазняли даровитого юношу. Он хотел учиться. К великому соблазну товарищей по монастырю, он засел за науку, легко одолел латынь, принялся за греческий, читал Платона, вступил в переписку с главою французских гуманистов Гильомом Бюде. В конце концов, раздраженные этим чрезвычайно нефранцисканским образом жизни Рабле («пусть не стараются люди необразованные приобрести образование», - учил святой Франциск), монахи отняли у него греческие книги, добытые им с величайшими жертвами. Рабле спасли друзья, выхлопотавшие ему папское разрешение перейти в бенедиктинский орден, не имевший столь пылких обскурантских традиций. В бенедиктинском аббатстве в Мальезе его поддерживала дружба местного епископа д"Эстиссака. Здесь ему не мешал никто. Он не только продолжал свои эллинистические занятия, но стал отдавать все больше и больше времени естествознанию и медицине. В 1528 году - пока еще с разрешения духовного начальства - он отправился в Париж, а оттуда уже самовольно дальше, все с той же целью.

Это была еще пора терпимости. Разбитый при Павии вождем католической реакции Карлом V, королем испанским, взятый в плен, освобожденный на очень тяжелых условиях, Франциск I, естественно, стремился к сближению с немецкими протестантскими князьями и проводил у себя очень либеральную религиозную политику. Гильом Бюде поздравлял себя и своих единомышленников с «возвращением из изгнания» свободного знания. Теперь Рабле мог более свободно, не оглядываясь на монастырские колокольни, отдаваться своим занятиям. Сначала он попал (1530 г.) в Монпелье, где читал лекции, следуя доктринам Гиппократа и Галена, и зарабатывал себе на пропитание то как врач, то как священник. В 1532 году он уже в Лионе - врачом большой больницы. Отсюда он завязал сношения с Эразмом. Здесь же он начал печататься. В следующем, 1533 году появилась под псевдонимом Alcofribas Nasier (анаграмма его имени) первая часть «Пантагрюэля» - «Ужасающие и устрашающие деяния и подвиги знаменитейшего Пантагрюэля».

Толчком, побудившим Рабле взяться за эту тему, было появление) незадолго перед тем народной книги под заглавием «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», которой, как сообщает Рабле, «в два месяца было продано столько, сколько не купят Библий за девять лет». Главный интерес этой книги составляла, с одной стороны, ее широкая фольклорная основа, с другой - содержащаяся в ней явная сатира на фантастику и авантюрную героику старых рыцарских романов. То и другое, без сомнения, привлекало Рабле, который решил использовать канву лубочного «Гаргантюа». «Пантагрюэль» был задуман как продолжение народной книги, сохраняющее в некоторой степени стиль и имитирующее наивную эпичность оригинала: тот же сюжет, те же великаны, но совершенно иной смысл и совершенно иное настроение.

Прежде всего имитация очень скоро, можно сказать - с первых страниц, начинает перебиваться ироническим отношением к рассказываемым событиям, и эта ирония остается до конца лейтмотивом всей книги. В этом отношении Рабле следовал примеру итальянских поэтов Луиджи Пульчи и Теофило Фоленго, у которых он заимствовал, кроме того, и некоторые из своих образов. Но ни у кого не было заимствовано то идейное содержание, которым был насыщен «Пантагрюэль». Оно было не вполне легальным и потому было замаскировано, хотя и не настолько, чтобы внимательный читатель, особенно читатель, соответствующим образом настроенный, не разглядел его. Это прежде всего целый ряд смелых пародий на Библию в описании чудес, например, воскресения Эпистемона, или роли одного из выдуманных для смеха предков Пантагрюэля, гиганта Хуртали, в потопе: он спасся, оседлав Ноев ковчег, внутри которого по своим размерам не мог поместиться. Это затем насмешки по адресу пап, совсем еще недавно сошедших со сцены - Александра VI и Юлия II. Это постоянные нападки на католицизм, на католическую церковь, на культ, на проповедников, на процессии и в то же время постоянное подчеркивание, что настоящая проповедь Евангелия должна совершаться «чисто, просто и полностью», то есть так, как у протестантов, притом у протестантов докальвиновских, не имевших еще официальной церкви. Когда Кальвин создаст свою общину в Женеве и начнет угнетать свободную веру не хуже римского папы, Рабле и его поднимет на смех, и этого палач Сервета не простит ему никогда.

Все эти вещи встречаются в «Пантагрюэле» на каждом шагу и сливаются в определенную декларацию свободной веры, примыкающей к доцерковному протестантизму, но уже перерастающей его и едва скрывающей свои атеистические тенденции. Есть в «Пантагрюэле» и другое, что ярче и полнее всего выражено в VIII главе, содержащей знаменитое письмо Гаргантюа к сыну, подлинный манифест французского Ренессанса. Это - восторженный гимн новому знанию и новому просвещению, ликующая программа гуманистической науки, пропитанная такой же верой в ее непогрешимость и радостью приобщения к пей, как восклицание Ульриха фон Гуттена: «Умы проснулись, жизнь стала наслаждением!»

Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочиненная магистром Алькофрибасом Назье, извлекателем квинтэссенции, книга, полная пантагрюэлизма.

François Rabelais

Читатель, друг! За эту книгу сев,

Пристрастия свои преодолей,

Да не введет она тебя во гнев;

В ней нет ни злобы, ни пустых затей.

Пусть далеко до совершенства ей,

Но посмешит она тебя с успехом.

Раз ты тоскуешь, раз ты чужд утехам,

Я за иной предмет не в силах взяться:

Милей писать не с плачем, а со смехом,

Ведь человеку свойственно смеяться.

Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики (ибо вам, а не кому другому, посвящены мои писания)! В диалоге Платона под названием Пир Алкивиад, восхваляя своего наставника Сократа, поистине всем философам философа, сравнил его, между прочим, с силенами. Силенами прежде назывались ларчики вроде тех, какие бывают теперь у аптекарей; сверху на них нарисованы смешные и забавные фигурки, как, например, гарпии, сатиры, взнузданные гуси, рогатые зайцы, утки под вьючным седлом. крылатые козлы, олени в упряжке и разные другие занятные картинки, вызывающие у людей смех, - этим именно свойством и обладал Силен, учитель доброго Бахуса, - а внутри хранились редкостные снадобья, как-то: меккский бальзам, амбра, амом, мускус, цибет, порошки из драгоценных камней и прочее тому подобное. Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы обратили внимание только на его наружность и стали судить о нем по внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша - до того он был некрасив и до того смешная была у него повадка: нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было тупое, нрав простой, одежда грубая, жил он в бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к какому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим божественную свою мудрость. Но откройте этот ларец - и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную, добродетель изумительную, мужество неодолимое, трезвость беспримерную, жизнерадостность неизменную, твердость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся, путешествуют и воюют.

К чему же, вы думаете, клонится это мое предисловие и предуведомление? А вот к чему, добрые мои ученики и прочие шалопаи. Читая потешные заглавия некоторых книг моего сочинения, как, например, Гаргантюа, Пантагрюэль, Феспент, О достоинствах гульфиков? Горох в сале cum commento и т. п., вы делаете слишком скороспелый вывод, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях, дурачествах и разных уморительных небывальщинах; иными словами, вы, обратив внимание только на внешний признак (то есть на заглавие) и не вникнув в суть дела, обыкновенно уже начинаете смеяться и веселиться. Но к творениям рук человеческих так легкомысленно относиться нельзя. Вы же сами говорите, что монаха узнают не по одежде, что иной, мол, и одет монахом, а сам-то он совсем не монах, и что на ином хоть и испанский плащ, а храбрости испанской в нем вот настолько нет. А посему раскройте мою книгу и вдумайтесь хорошенько, о чем в ней говорится. Тогда вы уразумеете, что снадобье, в ней заключенное, совсем не похоже на то, какое сулил ларец; я хочу сказать, что предметы, о которых она толкует, вовсе не так нелепы, как можно было подумать, прочитав заглавие.

Положим даже, вы там найдете вещи довольно забавные, если понимать их буквально, вещи, вполне соответствующие заглавию, и все же не заслушивайтесь вы пенья сирен, а лучше истолкуйте в более высоком смысле все то, что, как вам могло случайно показаться, автор сказал спроста.

Вам когда-нибудь приходилось откупоривать бутылку? Дьявольщина! Вспомните, как это было приятно. А случалось ли вам видеть собаку, нашедшую мозговую кость? (Платон во II кн. De rep. утверждает, что собака - самое философское животное в мире.) Если видели, то могли заметить, с каким благоговением она сторожит эту кость, как ревниво ее охраняет, как крепко держит, как осторожно берет в рот, с каким смаком разгрызает, как старательно высасывает. Что ее к этому понуждает? На что она надеется? Каких благ себе ожидает? Решительно никаких, кроме капельки мозгу. Правда, эта «капелька» слаще многого другого, ибо, как говорит Гален в III кн. Facu. natural. и в XI De usu parti., мозг - это совершеннейший род пищи, какою нас наделяет природа.

По примеру вышеупомянутой собаки вам надлежит быть мудрыми, дабы унюхать, почуять и оценить эти превосходные, эти лакомые книги, быть стремительными в гоне и бесстрашными в хватке. Затем, после прилежного чтения и долгих размышлений, вам надлежит разгрызть кость и высосать оттуда мозговую субстанцию, то есть то, что я разумею под этим пифагорейским символом, и вы можете быть совершенно уверены, что станете от этого чтения и отважнее и умнее, ибо в книге моей вы обнаружите совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства.

Неужто вы в самом деле придерживаетесь того мнения, что Гомер, когда писал Илиаду и Одиссею, помышлял о тех аллегориях, которые ему приписали Плутарх, Гераклид Понтийский, Евстафий, Корнут и которые впоследствии у них же выкрал Полициано? Если вы придерживаетесь этого мнения, значит, мне с вами не по пути, ибо я полагаю, что Гомер так же мало думал об этих аллегориях, как Овидий в своих Метаморфозах о христианских святынях, а между тем один пустоголовый монах, подхалим, каких мало, тщился доказать обратное, однако ж другого такого дурака, который был бы ему, как говорится, под стать, не нашлось.

Если же вы смотрите иначе, то все-таки отчего бы вам и почему бы вам не сделать того же с моими занятными в необыкновенными повестями, хотя, когда я их сочинял, я думал о таких вещах столько же, сколько вы, а ведь вы, уж верно, насчет того, чтобы выпить, от меня не отстанете? Должно заметить, что на сочинение этой бесподобной книги я потратил и употребил как раз то время, которое я себе отвел для поддержания телесных сил, а именно - для еды и питья. Время это самое подходящее для того, чтобы писать о таких высоких материях и о таких важных предметах, что уже прекрасно понимали Гомер, образец для всех филологов, и отец поэтов латинских Энний, о чем у нас есть свидетельство Горация, хотя какой-то межеумок и объявил, что от его стихов пахнет не столько елеем, сколько вином.