Выбор читателей
Популярные статьи
Е. А. Денисьева и Ф.,и. Тютчев. История любви и страданий. Что может быть сильнее любви? Елена Денисьева и Федор Тютчев Портрет елены денисьевой
О Елене Александровне Денисьевой, последней, пылкой, тайной и мучительной любви Ф. И. Тютчева, поэта и блистательного остроумца - дипломата, которого часто впролголоса - не решались громко, - слишком рассеянно относился Федор Иванович к своему великолепному Дару, - называли "наследником пушкинских традиций" , неизвестно почти ничего.. и известно слишком много!
Она - адресат более пятнадцати его стихотворений, ставших самыми драгоценными шедеврами русской лирики второй половины девятнадцатого столетия. Это - очень много для Женщины, которая беззаветно любила. И - слишком мало для сердца, которое надорвало себя этой Любовью. Вот уже почти двести лет мы читаем строки, посвященные ей, восторгаемся мучительной и жгучей силой чувства к ней Тютчева, вообще - то, человека очень скрытного и презирающего всякую "сентиментальную чепуху", задумываемся над тем, а оправдана ли была такая вот грешная страсть, а грешна ли она - вообще? Мы задаем себе эти вопросы, мы примериваем знакомые со школьной скамьи строки к своей собственной жизни, но мы крайне редко задумываемся над тем, кто же была эта Женщина, что Она собою представляла и чем Она могла на долгие 14 лет приворожить, притянуть, "причаровать" к себе столь непостоянную натуру, жаждущую новизны и смены впечатлений, натуру резкую, быстро разочаровывающуюся, иссущающую самое себя острым и часто бесплодным, беспощадным, бесконечным самоанализом?: Попробуем перелистать страницы немногочисленных воспоминаний, полузабытых писем, пожелтевшие листы чужих дневников: осторожно, ненавязчиво.
Попытаемся воссоздать до сих пор скрытую канву недолгой, мучительно - яркой жизни той, что Поэт называл "моя живая душа".
Елена Александровна Денисьева родилась в 1826 году, в старинной, но очень обедневшей дворянской семье. Рано потеряла мать, с отцом, Александром Дмитриевичем Денисьевым, заслуженным военным, и его второю женою отношения почти сразу не сложились. Непокорная и вспыльчивая для новой" матушки" Елена была спешно отправлена в столицу, Санкт - Петербург - на воспитание к тете, сестре отца, Анне Дмитриевне Денисьевой - старшей инспектрисе Смольного института.
Привилегированное положение, которое занимала старейшая из воспитательниц Анна Дмитриевна в этом учебном заведении, знаменитом на всю Россию, позволило ей воспитывать полусироту -племянницу на общих основаниях с остальными "смолянками": девочка приобрела безуукоризненные манеры, стройную осанку, отличный французско - немецкий выговор, полную мешанину в голове по курсу естественных наук и математики, солидные познания в области домоводства и кулинарии, и непомерную пылкость воображения, развитую чтением по ночам сентиментальных романов и поэзии, украдкою от классных дам и пепиньерок*. (*дежурные наставницы младших девочек из выпускных классов - автор.)
Анна Дмитриевна, чрезмерно строгая и сухая с подчиненными и воспитанницами, страстно привязалась к племяннице, по - своему: баловала ее, то есть, рано начала покупать ей наряды, драгоценности, дамские безделушки и вывозить в свет, где на нее - изящную, грациозную брюнетку, с чрезвычайно выразительным, характерным лицом, живыми карими глазами и очень хорошими манерами - быстро обратили внимание и бывалые ловеласы и пылкие "архивные юноши" (студенты историко - архивных факультетов Петербургского и Московского университетов, представители старинных дворянских, часто обедневших, семейств.
Это прозвище стало нарицательным и вообще для молодых людей, имевших хорошую, твердую репутацию человека, склонного к наукам - автор), серьезно искавшие невест.
Елена Александровна, при своем природном уме, обаянии, глубокой вдумчивости, серьезности - ведь жизнь сироты, что ни говори, накладывает отпечаток на душу и сердце, - и очень изысканных, изящных манерах могла рассчитывать на весьма неплохое устройство своей судьбы: Смольный институт был под неустанной опекой Императорской Фамилии, и племянницу, почти приемную дочь, заслуженной учительницы собирались при выпуске непременно назначить фрейлиной Двора!
А там и замужество, вполне приличное ее летам и воспитанию, ожидало бы Helen
(* Элен - франц. - автор) заслуженною наградой, а старушка - тетушка могла бы с наслаждением предаваться (в тени семейного очага племянницы) столь любимой ею игре в пикет, с каким - нибудь безукоризненно воспитанным и отменно любезным гостем из огромного числа светских знакомых!
К таким, "вполне светским" знакомым принадлежал, разумеется, сперва и Федор Иванович Тютчев.
Его старшие дочери от первого брака, Анна и Екатерина Тютчевы, оканчивали выпускной класс Смольного вместе с Еленой. Они даже были весьма дружны между собою, и на первых порах m - lle Денисьева с удовольствием принимала приглашение на чашку чая в гостеприимный, но немного странный дом Тютчевых. Странный потому, что каждый в нем жил своею, собственной, жизнью, несмотря на чтение вслух по вечерам в ярко освещенной гостиной, на частые совместные чаепития, на шумные семейные выезды в театры или на балы.
Внутренне каждый в этой блестяще - интеллигентной, глубоко аристократической - по духу, взглядам, мировозрению - семье был закрыт и тщательно спрятан в свою собственную оболочку глубоких переживаний и даже "потерян" в них.
В доме всегда царила некая внутренняя прохлада и пламя любви, затаенное под спудом сдержанности и аристократической холодности, никогда не разгоралось в полную силу.
Особенно растерянной, неприкаяной в этой "полуледяной атмосфере" казалась Елене жена любезнейшего, всегда чуть - чуть эгоистично рассеянного, Федора Ивановича, деликатная, очень сдержанная Эрнестина Феодоровна, в девичестве - баронесса Пфефель, уроженка Дрездена.
Она всегда старалась быть незаметной, морщилась, когда на нее обращали излишнее, по ее понятиям, внимание, но тонкие, изящные черты ее лица, огромные карие глаза, всегда как бы "зябли" от душевного "cквозняка" царившего в доме, молили о лишнем взгляде или мимолетно обращенном к ней теплом слове. Она безмерно обожала своего Theodora и даже поощряла его увлеченность изящной и живой подругой своих приемных, но искренне любимых дочерей, что очень удивляло Елену на первых порах.
Правда, потом, уже много позже, она разгадала искусный "секрет" Эрнестины Феодоровны - та просто - напросто, не воспринимала ее всерьез!
Умудренной блестящим светским опытом госпоже Тютчевой*
(*Ее отец, брат и первый муж - барон Дернберг - всю жизнь состояли на службе при Баварском королевском дворе, и вообще, вся семья их сердечно дружила с фамилией самого короля Баварии, Людвига, на чьих придворных балах яркою звездой всегда блистала "милая Нестерле", как звали ее в семье. - автор.) думалось, что пылкий роман - увлечение ее "пиитического" мужа наивной молодой красавицей - смолянкой будет, хотя и бурным, но недолгим, и что он - гораздо безопаснее, чем все прежние безрассудные "вихри страстей" ee Theodora c великосветскими аристократками - красавицами. Любое из этих увлечений в одну минуту грозило перерасти в громкий скандал, и могло стоить ее мужу придворной и дипломатической карьеры.
А уж этого никак нельзя было допустить!
Но если бы искушенная в великосветских "обычаях" супруга дипломата - поэта только могла представить себе, какой пожар "возгорится" из маленькой искры обычного светского флирта!
Роман развивался пугающе - стремительно!
Александр Георгиевский, муж сводной сестры Елены, Марии Александровны, вспоминал в 1861 году, когда со дня первой - и роковой! - встречи влюбленных в приемной зале Смольного института, - туда Тютчевы приехали навестить дочерей в выходной - миновало десять лет: "Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры было всегдашнею слабостью Феодора Ивановича с самой ранней его молодости, - поклонение, которое соединялось с очень серьезным, но, обыкновенно, недолговечным и даже очень скоро преходящим увлечением той или другою особою. Но в данном случае, его увлечение Лелей* (*домашнее имя Елены Александровны - автор.) вызвало с ее стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником, до самой ее кончины!" И затем Александр Георгиевский добавляет с некоторой долей горечи, уже от себя лично: "Зная его натуру, я не думаю, чтобы он за это долгое время не увлекался кем - нибудь еще, но это были мимолетные увлечения, без всякого следа, Леля же несомненно привязала его к себе самыми крепкими узами":..
Елене Александровне в ту пору было двадцать пять лет, Тютчеву - сорок семь. О их бурной связи вскоре стало известно управляющему Смольного института, который напал на след квартиры, снимаемой Тютчевым неподалеку для тайных свиданий с Еленой Александровной. Скандал разгорелся в марте 1851 года, почтии перед самым выпуском и придворными назначениями. Смолянка Денисьева в ту пору уже ждала ребенка от поэта - камергера! Старшая дочь Елены Денисьевой от Тютчева родилась 20 мая 1851 года - автор.) Все надежды на карьеру ее, как фрейлины Двора, а тетушки Анны Дмитриевны, как кавалерственной дамы, разумеется, были тотчас забыты!
Анну Дмитриевну спешно выпроводили из института, правда, с почетной пенсией - три тысячи рублей ежегодно, а бедную Лелю "все покинули". (А. Георгиевский)
У нее почти не осталось ни друзей не знакомых в свете. Ее на новой квартире, где она жила вместе с тетушкой и новорожденной дочерью, тоже- Еленой,- навещали только две - три подруги, самая преданная из них: Варвара Арсентьевна Белорукова, классная дама Смольного, заботящаяся после смерти Елены о детях и престарелой тетке, да немногочисленные родственники.
Александр Георгиевский писал о Елене Александровне и ее Судьбе так: "Это была самая тяжкая пора в ее жизни, отец ее проклял, и не хотел больше видеть, запрещая всем остальным родным видеться с нею.
От полного отчаяния ее спасала только ее глубокая религиозность, только молитва, дела благотворения, пожертвования иконе Божией матери в соборе всех учебных заведений близ Смольного монастыря, на что пошли все, имевшиеся у нее, немногие украшения".
Думается, Александр Иванович Георгиевский несколько ошибается в своих воспоминаниях, говоря о единственном утешении несчастливицы (в светском понимании) - Елены: Боге и православных молитвах! У нее была еще один " Бог" - Федор Иванович Тютчев и еще одно утешение: его Любовь и привязанность к ней! Она так и называла его: " Мой Боженька". Она прощала ему абсолютно все: частые отлучки, постоянную жизнь на две семьи*, (*он не собирался, да и не мог оставить преданной и все знающей Эрнестины Феодоровны и фрейлин - дочерей, свою службу дипломата и камергера - автор) эгоистичность, вспыльчивость, частую, рассеянную невнимательность к ней, а в конце - даже полухолодность,- и даже то, что ей нередко приходилось лгать детям, и на все их вопросы:
"А где папА и почему он обедает с нами только раз в неделю?" - с запинкою отвечать, что он на службе и очень занят.
Свободной от косых взглядов, презрительной жалости, отчуждения, и всего того, что сопровождало ее фальшивое положение полужены - полулюбовницы Елену Александровну избавляло только кратковременное пребывание вместе с Тютчевым за границей - по нескольку месяцев в году, да и то - не каждое лето. Там ей не нужно было не от кого таиться, там он свободно и гордо называла себя: madame Tutchef, в регистрационных книгах отелей без колебаний, твердой рукой, в ответ на учтивый вопрос портье, записывала:
" Tutchef avec sa famille"* (Тютчев с семьей - франц. - автор).
Но - только там!
Для того круга, в котором жила Елена Александровна Денисьева в России, она до конца жизни была "парией", отверженною, оступившейся.
Безусловно, очень умная, все тонко чувствующая и понимающая Елена Александровна, прекрасно знала, что занимается самообманом, но ее растерзанное, слишком пылкое сердце тщательно выстроило свою собственную "теорию", благодаря которой она и жила все тяжелые и в то же время, самозабвенные свои, долгие четырнадцать лет.
Александру Ивановичу Георгиевскому она, в час откровенных и горьких признаний, обливаясь слезами, сказала так: " А мне нечего скрывать и нет надобности ни от кого притворяться: я более ему жена, чем все бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никто никогда так не понимал, как я его понимаю - всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на его лице, всякий взгляд и усмешку; я вся живу его жизнью, я - вся его, а он - мой: "и будут два в плоть едину", а я с ним и дух един: Не правда ли, - обращалась она ко мне- продожает потрясенно А. Георгиевский -ведь вы согласны со мной?! Ведь в этом -то и состоит брак, благословенный самим Богом, чтобы так любить друг друга, как я его люблю и он меня, и быть одним существом, а не двумя различными существами. Не правда ли, я состою в настоящем браке?!" Как было сказать ей на это - восклицает Георгиевский - да, но в браке, не признанном ни церковью, ни гражданским обществом, а в этом то благословении и в этом то признании - великая сила, и вся фальшь, вся тягость вашегго положения происходит оттого, что признания этого - нет. Я был глубоко потрясен разговором, и убито молчал.. Леля же продолжала: "Прежний брак его уже расторгнут тем, что он вступил в этот новый брак со мною, а что он не просит для своего брака церковного благословления, так это потому,что он был женат уже три раза, а четвертый брак церковь не венчает, по какому - то там каноническому правилу!" *(*Это, действительно, так: не венчает, но, на самом деле, Тютчев был женат лишь дважды, только обряд венчания происходил в обоих случаях тоже - дважды - по католическому и православному обрядам. Обе его жены были католическо - лютеранского вероисповедания. Вполне возможно, что Федор Иванович вводил Елену Александровну в заблуждение по поводу своих запутанных семейных обстоятельств совершенно сознательно! автор.)
И с потрясающей, пронзающей сердце, искренностью Елена Александровна закончила тот тяжелый, памятный Георгиевскому разговор, такими вот словами:" Богу угодно было возвеличить и одновременно смирить меня таким браком, лишив нас возможности испросить на этот брак церковное благословение, и вот я обречсена всю жизнь оставаться в этом жалком и фальшивом положении, от которого и самая смерть Эрнестины Феодоровны не смогла бы меня избавить, ибо четвертый брак церковью не благословляется. Но так Богу угодно и я смиряюсь перед его святою волею, не без того, чтобы по
временам горько оплакивать свою судьбу!"
Но иногда эта сдержанно - тихая и глубоко религиозная натура все же не выдерживала креста "смирения и покорности Божьему соизволению", темперамент, яркий и бурный, но придавленный горькими обстоятельствами жизни, время от времени "вскипал" в ней, и тогда в семье Тютчевых - Денисьевых происходили сцены, подобные той, которую описывает Ал. Георгиевский в своих неизданных мемуарах:
"Перед рождением третьего ребенка Феодор Иванович пробовал было отклонить Лелю от этого рискованного шага,
*(И совершенно справедливо, ибо точно знал, что незаконнорожденные дети не имеют никаких прав состояния и будут приравнены к крестьянским. Немало пришлось Феодору Ивановичу потом, после смерти Любимой, оббить порогов, и поднять на ноги целую толпу великосветских знакомых, прежде чем он сумел пристроить сирот- детей в дворянские учебные заведения; об этом говорят сохранившиеся в архивах усадьбы Мураново документы! - автор.) но она, эта любящая, добрейшая, и вообще обожавшая его Леля, пришла в такое неистовство, что схватила с письменного стола первую попавшуюся ей руку бронзовую собаку на малахите и изо всей мочи бросила ее в Феодора Ивановича, но, по счастью, не попала в него, а в угол печки, и отбила в ней большой кусок изразца: раскаянию, слезам и рыданиям Лели после того не было конца..
Очевидно, что шутки с Лелей были плохие, - продолжает далее А.Георгиевский. - Феодор Иванович сам отнесся очень добродушно к ее слабости впадать в такое исступление из любви к нему; меня же этот рассказ привел в ужас, в здравом уме и твердой памяти едва ли возможны такие насильственные поступки, и я никак бы не ожидал ничего подобного от такой милой, доброй, образованной, изящной и высококультурной женщины, как Леля..
Однако.. Автор цитируемых здесь столь часто мемуаров опять заблуждается! И тишайшей ручей может, хоть на время, но стать бурной рекой. С течением времени, трещина, надлом в отношениях Тютчева и Денисьевой усиливалась, и неизвестно, чем бы завершились их пятнадцатилетние страдания, если бы не внезапная кончина Елены Александровны от скоротечной чахотки в августе 1864 года, в возрасте 37 неполных лет!
Владимир Вейдле, историк и публицист, очень много занимавшийся исследованием и творчества и биографии Тютчева писал в своих блестящих психологических очерках - этюдах, анализирующих лирический мир поэзиии саму душу Поэта:
"Тютчев не был "обладателем", но и им нельзя было обладать. Елена Александровна говорила ему: "Ты мой собственный", - но, вероятно, именно потому, что ни её, ни чей другой он не был, и по самой своей природе быть не мог. Отсюда то пленительное, но и то "жуткое и беспокойное", что в нём было: и в самой страсти неутрачиваемая духовность, и в самой нежности всё же нечто вроде отсутствия души."
Как бы в подтверждение сказанному Вейдле, в стихотворении "Не верь, не верь поэту!", написанном ещё в тридцатых годах, читаем:
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесёт за облака.
Некоторое расстояние должно было всегда чувствоваться, некоторая отчужденность, отъединенность. И вместе с тем у самого Тютчева была огромная потребность в любви, но потребность не столько любить, сколько быть любимым. Без любви нет жизни; но любить для него - это узнавать, находить себя в чужой любви. В стихотворении 30-го года "Сей день, я помню, для меня был утром жизненного дня..." поэт видит новый мир, для него начинается новая жизнь не потому, что он полюбил, как для Данте - incipit vita nova* , (*начало новой жизни - автор) - а потому, что
Любви признанье золотое
Исторглось из груди её,
то есть мир преобразился в ту минуту, когда поэт узнал, что он любим. При таком переживании любви неудивительно, что любившие Тютчева оставались неудовлетворёнными его любовью; неудивительно и то, что для него существовала верность, не исключавшая измены, и измена, не исключавшая верности. Однажды осуществившаяся близость уже не исчезала больше из его памяти и воображения, но потребность в любви, в чужой любви к нему, была так неиссякаема, так ненасытна, что Тютчев искал всё новых близостей. Тема неверной верности и любви других к нему проходит через всю его жизнь и получает отражение в его поэзии." В. Вейдле. "Последняя любовь Тютчева" Но всего лучше вырисовывается кризис отношений Поэта со своей последней Любовью в горьком признании Тютчева все тому же А. И. Георгиевскому, посланном через несколько месяцев после смерти Елены Александровны:
"Вы знаете, как при всей своей высокопоэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, она в грош не ставила стихов, даже и моих, и только те из них ей нравились, где выражалась моя любовь к ней, выражалась гласно и во всеуслышание. Вот чем она дорожила, чтобы целый мир узнал, чем она [была] для меня: в этом заключалось её высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души её... Я помню, раз как-то в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своём, чтобы я серьёзно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что как отрадно было бы для неё, если бы во главе этого издания стояло её имя (не имя, которого она не любила, но она), и что же - поверите ли Вы этому? - вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему, высказал ей какое-то несогласие, нерасположение, мне как-то показалось, что с её стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь её ("ты мой собственный", как она говорила), ей нечего, незачем было желать и ещё других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. За этим последовала одна из тех сцен, слишком Вам известных, которые всё больше и больше подтачивали её жизнь и довели нас - её до Волкова поля, а меня - до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке. О! Как она была права в своих самых крайних требованиях, как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моём тупом непонимании того, что составляло жизненное для неё условие! Сколько раз она говорила мне, что придёт для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно. Я слушал и не понимал; я, вероятно, полагал, что как её любовь была беспредельна, так и жизненные силы её неистощимы, и так пошло, так подло на все её вопли и стенания отвечал ей этою глупою фразою: "Ты хочешь невозможного!". Права ли была Елена Александровна или нет, - мучения были несомненны.
Так прошло четырнадцать лет. Под конец Елена Александровна много хворала (она была туберкулёзна). Сохранились её письма к сестре, относящиеся к последним полутора годам её жизни. В них-то она и называет Тютчева "мой Боженька", в них и сравнивает его с неразвлекаемым французским королём. Из них явствует также, что в последнее лето её жизни дочь её, Лёля, почти каждый вечер ездила с отцом кататься на Острова. Он угощал её мороженым; они возвращались домой поздно. Елену Александровну это и радовало и печалило: она оставалась в душной комнате одна или в обществе какой-нибудь сердобольной дамы, вызвавшейся навестить её. В то лето Тютчев особенно хотел уехать за границу, тяготился Петербургом; это мы знаем из его писем к жене. Но тут и постиг его тот удар, от которого он уже не оправился до смерти.
При жизни Елены Александровны жертвою их любви была она; после её смерти жертвою стал Тютчев. Быть может, он любил её слишком мало, но без её любви он жить не мог. Мы точно слышим, как он говорит: "Твоя любовь, твоя, а не моя, но без этой твоей нет жизни, нет и самого меня". У Дж.Китса было прозрение о том, что поэту свойственно быть лишённым ясно очерченной, выпуклой личности; к Тютчеву это приложимо больше, чем к какому-либо другому из русских поэтов.
Ещё в 1851-м году он жаловался жене: "Я чувствую, что мои письма самые пошло-грустные. Они ничего не говорят и похожи на окна, замазанные летом, сквозь которые ничего не видно и которые свидетельствуют об отъезде и отсутствии. Вот в чём несчастие быть так вполне лишённым личности". Гораздо позже, через три года после смерти Елены Александровны, он написал другому корреспонденту: "Благодаря моей малоэнергичной и неустойчивой личности, мне кажется, что нет ничего естественней, чем потерять меня из виду".
А через два месяца после её смерти он дал в письме к Георгиевскому ключ ко всей своей судьбе: "Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви "..." я сознавал себя".
Елена Александровна умерла в Петербурге или на даче под Петербургом 4 августа 1864 года. Похоронили её на Волковом кладбище. На её могиле стоял крест, ныне сломанный, с надписью, состоявшей из дат рождения и смерти и слов: "Елена - верую, Господи, и исповедую". О её предсмертных днях и часах и об отчаянии Тютчева говорят стихи:
Весь день она лежала в забытьи -
И всю её уж тени покрывали -
Лил тёплый, летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она -
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала - увлечена,
Погружена в сознательную думу...
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила:
(Я был при ней, убитый, но живой)
"О, как всё это я любила!"
Любила ты, и так, как ты, любить -
т, никому ещё не удавалось -
О Господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...
В день после похорон Тютчев писал Георгиевскому: "Всё кончено... Вчера мы её хоронили... Что это такое? Что случилось? О чём это я Вам пишу - не знаю... Во мне всё убито: мысли, чувства, память, всё... Я чувствую себя совершенным идиотом. Пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то... Сердце пусто, мозг изнеможён. Даже вспомнить о ней, вызвать её живую в памяти, как она была, глядела, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо... Писать более не в силах, да и что писать?.."
Через пять дней он писал ему же: "О, приезжайте, приезжайте, ради Бога, и чем скорее, тем лучше. Благодарю, от души благодарю Вас. Авось "..." удастся Вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя, этот жгучий камень, который давит и душит меня... Самое невыносимое в моём теперешнем положении это то, что я с всевозможным напряжением мыслей, неотступно, неослабно, всё думаю о ней, и всё-таки не могу уловить её... Простое сумасшествие было бы отраднее... Но... писать об этом я всё-таки не могу, не хочу; как высказать этакий ужас..."
К этому же времени относится, вероятно, отрывок из письма к неизвестному адресату, сообщённый в своё время Ф.Ф. Тютчевым, сыном Елены Александровны: "Моё душевное состояние ужасно. Я изнываю день за днём всё больше и больше в мрачной бездонной пропасти... Смысл моей жизни утрачен, и для меня ничего больше не существует. То, что я чувствую, невозможно передать словами, и если бы настал мой последний день, то я приветствовал бы его, как день освобождения... Дорогой друг мой, жизнь здесь на земле невозможна для меня. И если "она" где-нибудь существует, она должна сжалиться надо мной и взять меня к себе..."
Фет посетил Тютчева в те дни и так рассказал об этом в своих воспоминаниях: "Безмолвно пожав руку, Тютчев пригласил меня сесть рядом с диваном, на котором он полулежал. Должно быть, его лихорадило и знобило в тёплой комнате от рыданий, так как он весь покрыт был с головою тёмно-серым пледом, из-под которого виднелось только одно изнемогающее лицо. Говорить в такое время нечего. Через несколько минут я пожал ему руку и тихо вышел".
Оставаться в Петербурге было невозможно. Тютчев хотел было поехать к Георгиевским в Москву, но передумал, быть может, вследствие зова жены, и в конце месяца выехал к ней, за границу. Через Германию, несколько раз останавливаясь в пути, он поехал в Швейцарию, а оттуда - на французскую Ривьеру. Тургенев, повидавший его в Бадене, писал графине Ламберт: "Я видел здесь Ф.И. Тютчева, который очень горевал, что не свиделся с Вами. Состояние его весьма тягостно и печально. Вы, вероятно, знаете почему".
Вспоминая об этом времени, Анна Феодоровна Тютчева, фрейлина императрицы Марии Александровны и воспитательница маленькой цесаревны, записала в своём дневнике: "Я причащалась в Швальбахе. В день причастия я проснулась в шесть часов утра и встала, чтобы помолиться. Я чувствовала потребность молиться с особенным усердием за моего отца и за Елену Д. Во время обедни мысль о них снова явилась мне с большой живостью. Несколько недель спустя я узнала, что как раз в этот день и в этот час Елена Д. умерла. Я увиделась снова с отцом в Германии. Он был в состоянии, близком к помешательству. Какие дни нравственной пытки я пережила! Потом я встретилась с ним снова в Ницце, тогда он был менее возбуждён, но всё ещё повергнут в ту же мучительную скорбь, в то же отчаяние от утраты земных радостей, без малейшего проблеска стремления к чему-либо небесному. Он всеми силами души был прикован к той земной страсти, предмета которой не стало. И это горе, всё увеличиваясь, переходило в отчаяние, которое было недоступно утешениям религии и доводило его, по природе ласкового и справедливого, до раздражения, колкостей и несправедливости по отношению к его жене и ко всем нам. Я видела, что моя младшая сестра, которая теперь при нём, ужасно страдала. Сколько воспоминаний и тяжёлых впечатлений прошлого воскресло во мне! Я чувствовала себя охваченною безысходным страданием. Я не могла больше верить, что Бог придёт на помощь его душе, жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти".
В начале октября из Женевы Тютчев писал Георгиевскому: "...Память о ней - это то, что чувство голода в голодном, ненасытимо голодном. Не живётся, мой друг Александр Иванович, не живётся... Гноится рана, не заживает. Будь это малодушие, будь это бессилие, мне всё равно. Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви, её беспредельной ко мне любви я сознавал себя... Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество. Может быть и то, что в некоторые годы природа в человеке теряет свою целительную силу, что жизнь утрачивает способность возродиться, возобновиться. Всё это может быть; но поверьте мне, друг мой Александр Иванович, тот только в состоянии оценить моё положение, кому из тысячи одному выпала страшная доля - жить четырнадцать лет сряду, ежечасно, ежеминутно, такою любовью, как её любовь, и пережить её... Теперь всё изведано, всё решено; теперь я убедился на опыте, что этой страшной пустоты во мне ничто не наполнит. Чего я ни испробовал в течение этих последних недель: и общество, и природа, и, наконец, самые близкие родственные привязанности; Саша (кн. А.М. Мещерская), её участие в моём горе. Я готов сам себя обвинять в неблагодарности, в бесчувственности, но лгать не могу: ни на минуту легче не было, как только возвращалось сознание. Все эти приёмы опиума минутою заглушают боль, но и только. Пройдёт действие опиума, и боль всё та же..."
Душевное состояние Тютчева, как это видно из записей его старшей дочери, не могло не огорчать и не раздражать членов его семьи. Однако Дарья Феодоровна вряд ли была права, когда писала в ноябре из Ниццы своей младшей сестре в Москву: "У папы здоровый вид. Он уходит из дому на целый день. Когда он не думает об этом, он развлекается. Впрочем, он хочет казаться печальным..." Тютчев действительно пытался развлечься. В Лозанне, в Уши, в Монтрё он посещал друзей, ходил на лекции и в театр, из Женевы ездил с большой компанией в Ферней. Берега Женевского озера были ему издавна милы. Но забыть "об этом" было не так легко. Однажды, вернувшись домой с проповеди епископа Мермийо, он продиктовал младшей дочери, Марии, дневнику которой мы обязаны сведениями о времяпрепровождении Тютчева за границей, стихи:
Утихла биза... Легче дышит
Лазурный сонм женевских вод -
И лодка вновь по ним плывёт,
И снова лебедь их колышет.
Весь день, как летом, солнце греет,
Деревья блещут пестротой -
И воздух ласковой волной
Их пышность ветхую лелеет.
А там, в торжественном покое,
Разоблачённая с утра, -
Сияет Белая Гора,
Как откровенье неземное.
Здесь сердце так бы всё забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там - в родном краю -
Одной могилой меньше было...
По дороге из Женевы в Ниццу Тютчев осматривал Лион, Марсель, Тулон, Канн. В Ницце старался развлечься, как и в Женеве, катался по окрестностям, виделся с многочисленными знакомыми и друзьями. Но восьмого декабря писал Полонскому: "Друг мой Яков Петрович! Вы просили меня в Вашем письме, чтобы я писал Вам, когда мне будет легче, и вот почему я не писал к Вам до сегодня. Зачем я пишу к Вам теперь, не знаю, потому что на душе всё то же, а что это - то же - для этого нет слов. Человеку дан был крик для страдания, но есть страдания, которых и крик вполне не выражает... С той минуты, как я прошлым летом встретил Вас в Летнем саду и в первый раз высказался перед Вами о том, что мне претило, и до сей минуты, если б год тому назад всё мною пережитое и перечувствованное приснилось мне с некоторою живостью, то, мне кажется, я, не просыпаясь, тут же на месте и умер от испуга. Не было, может быть, человеческой организации лучше устроенной, чем моя, для полнейшего восприятия известного рода ощущений. Ещё при её жизни, когда мне случалось при ней, на глазах у неё, живо вспомнить о чём-нибудь из нашего прошедшего, я помню, какою страшною тоскою отравлялась тогда вся душа моя, и я тогда же, помнится, говорил ей: "Боже мой, ведь может же случиться, что все эти воспоминания - всё это, что и теперь, уже теперь так страшно, - придётся одному из нас повторять одинокому, переживши другого", - но эта мысль пронизывала душу и тотчас же исчезала. А теперь? Друг мой, теперь всё испробовано, ничто не помогло, ничто не утешило, не живётся, не живётся... Одна только потребность ещё чувствуется, поскорей торопиться к вам, туда, где ещё что-нибудь от неё осталось, дети её, друзья, весь её бедный домашний быт, где было столько любви и столько горя, но всё это так живо, так полно ею, так, что за тот бы день, прожитый с нею, тогдашнею моею жизнью, я охотно бы купил, но ценою - ценою чего? Этой пытки, ежеминутной пытки, этого удела, чем стала теперь для меня жизнь... О, друг мой Яков Петрович, тяжело, страшно тяжело, я знаю, часть этого Вы на самом себе испытали, часть, но не всё. Вы были молоды, Вы не четырнадцать лет... (у Тютчева не дописано. - ред.) Ещё раз меня тянет в Петербург, хоть я и знаю и предчувствую, что и там... но не будет по крайней мере того страшного раздвоения в душе, какое здесь. Здесь даже некуда и приютить своего горя... Мне бы почти хотелось, чтобы меня вытребовали в Петербург именем нашего комитета, к чему, кажется, есть и причина - вследствие нездоровья Комаровского, - что он, бедный? Очень, очень отрадно будет мне с Вами увидеться, милый мой Яков Петрович. Скажите то же от меня и Майкову. Обоих вас от души благодарю за вашу дружбу и много, много дорожу ею... Господь с Вами. Простите и до близкого свидания. Ф.Тютчев".
Через два дня он пишет Георгиевскому: "Друг мой Александр Иванович! Роковая была для меня та минута, в которую я изменил своё намерение ехать с Вами в Москву... Этим я себя окончательно погубил. Что сталось со мною? Чем [стал] я теперь? Уцелело ли что от того прежнего меня, которого Вы когда-то, в каком-то другом мире, там, при ней, знали и любили, - не знаю. Осталась обо всём этом какая-то жгучая, смутная память, но и та часто изменяет, одно только присуще и неотступно - это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты. О, как мне самого себя страшно... Но погодите... Я теперь продолжать не в состоянии. Сколько времени я носился и боролся с мыслью, писать ли к Вам или нет... Горе, подобное моему, это та же проказа. И нуждаешься в людях и дичишься людей. Невольно чувствуешь, что нельзя, не должно, не позволительно приближаться к ним, рассчитывать на их сострадание, что есть такие болезни, которые просто отталкивают участие и должны замкнуться и совершить до конца свой процесс внутри человека..."
В конце ноября или в декабре были написаны стихи:
О, этот юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может...
Нет ни полёта, ни размаху -
Висят поломанные крылья -
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...
Это и два предшествующих стихотворения Тютчев послал в начале декабря Георгиевскому. "Вы знаете, - писал он, - как я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою своих язв сердечных. Боже мой, Боже мой. Да что общего между стихами, прозой, литературой, целым внешним миром и тем... страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит, - этою жизнью, которою вот уже пятый месяц я живу и о которой столько же мало имею понятия, как о нашем загробном существовании, и она-то - вспомните же, вспомните о ней, она - жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно, она же обрекла теперь меня на эти невыразимые адские муки..."
В конце января Тютчев был, по свидетельству дочери, нездоров и полон грустных предчувствий. Средиземное море не могло исцелить его печаль. В начале февраля он выдал дочь замуж, а через месяц выехал с женой в Россию. По дороге он остановился на десять дней в Париже, виделся там с друзьями, обедал с Герценом (который писал Огарёву: "Тютчев ещё больше мёд и млеко") и ещё раз говорил о своём горе с Тургеневым, вспоминавшим позже: "Мы, чтобы переговорить, зашли в кафе на бульваре и, спросив себе из приличия мороженого, сели под трельяжем из плюща. Я молчал всё время, а Тютчев болезненным голосом говорил, и грудь его сорочки под конец рассказа оказалась промокшею от падавших на неё слёз..."
В последних числах марта, всё ещё в очень подавленном состоянии духа, он вернулся в Петербург. Здесь с него потребовали стихов по случаю сотой годовщины со дня смерти Ломоносова, исполнявшейся 4 апреля, и он накануне этого дня переслал их Майкову с припиской: "Вот вам, друг мой Аполлон Николаевич, несколько бедных рифм для вашего праздника, в теперешнем моём расположении не могу больше".
Вскоре должна была его постигнуть новая утрата. Туберкулёзом, унаследованным от матери, заболела старшая дочь Елены Александровны, Лёля, носившая фамилию отца, как и её два брата (все трое были усыновлены Тютчевым с согласия его жены Эрнестины Феодоровны). Девочке шёл четырнадцатый год. Зимой, когда Тютчев был за границей, случилась неприятность, тяжело отозвавшаяся на её здоровье. На приёме в известном пансионе madame Truba, где она воспитывалась, какая-то незнакомая с семейными обстоятельствами Тютчева дама спросила её, как поживает её maman, имея в виду Эрнестину Фёдоровну. Когда Лёля Тютчева поняла причину недоразумения, она убежала домой к А. Д. Денисьевой и объявила, что в пансион больше не вернётся. У неё сделался нервный припадок, а к весне обнаружилась скоротечная чахотка, 2 мая она умерла, и в тот же день умер её маленький брат Коля, которому не было ещё и трех лет. Один лишь пятилетний Федя выжил и на много лет пережил отца. Учился он в престижном заведении - Лицее Каткова, и долгое время был на попечении старшей дочери поэта, Анны Феодоровны Тютчевой и ее мужа Ивана Сергеевича Аксакова.
Два года спустя совсем по другому, не касавшемуся его лично поводу Тютчев писал жене: "Вот разница между ранами физическими и духовными: первые складываются одна с другой, тогда как вторые чаще всего исключают друг друга". Быть может, мысль эта явилась плодом собственного его опыта, того, что было пережито той весной, после возвращения из Ниццы в Петербург. Можно предположить, что эта новая двойная утрата не столько стала для Тютчева новым горем, сколько углубила и продлила старое. В эти дни он написал "Певучесть есть в морских волнах...". П.В. Быков, видевший его тогда же, вспоминал через полвека: "Тютчев в то время был страшно удручён потерями дочери и особы, горячо им любимой. Я выразил ему моё соболезнование. Он почти со слезами благодарил меня и сказал: "Нет пределов моему страданию, и нет выше моей любви к той, которая дала мне столько счастья. Испытали ли вы такое состояние, когда всё существо проникается, каждая вена, этим всеобъемлющим чувством? "И если загробная жизнь нам дана", как говорит Баратынский, я утешаю себя только загробным свиданием... Но ведь это утешение всё-таки не примиряет с действительностью..." Тогда же писал он Полонскому в ответ на его стихи:
Во мне глухая ночь и нет для ней утра...
И скоро улетит - во мраке незаметный -
Последний, скудный дым с потухшего костра.
Правда, через неделю после этих строк было написано мадригальное стихотворение, посвящённое Н.С. Акинфиевой, но оно свидетельствует лишь о той потребности в обществе, особенно женском, которое Тютчева никогда не покидало. Под этим покровом нежности, общительности, разговорчивости продолжала зиять полная опустошённость, получившая самое глубокое своё выражение в стихах "Есть и в моём страдальческом застое...". Мертвенность души, тупая тоска, невозможность осознать самого себя противопоставлены в них жгучему, но живому страданию, точно так же, как при жизни Елены Александровны противопоставлялось могущество её любви той неспособности любить, которую испытывал поэт, когда сознавал себя "живой души твоей безжизненным кумиром".
В конце июня он пишет М.А. Георгиевской: "Я должен признаться, что с той поры не было ни одного дня, который я не начинал бы без некоторого изумления, как человек продолжает ещё жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце". Две годовщины помянул он тем летом скорбными стихами: 15 июля в Петербурге написал "Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло...", а 3 августа в Овстуге:
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?
Всё темней, темнее над землёю -
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
В этом месяце Тютчеву было особенно тяжело. Близкие отмечают его раздражительность: ему хотелось, чтобы они выказывали больше участия к его горю. 16 августа он пишет М.А. Георгиевской: "Мои подлые нервы до того расстроены, что я пера в руках держать не могу...", а в конце сентября ей же из Петербурга: "Жалкое и подлое творение человек с его способностью всё пережить", но сам он полгода спустя в стихах к гр. Блудовой скажет, что "пережить - не значит жить". "Нет дня, чтобы душа не ныла..." написано в том же году поздней осенью. Следующей весной Тютчев не хотел ехать за границу и писал Георгиевским: "Там ещё пустее. Это я уже испытал на деле". Летом того же года он жаловался из Царского жене: "Я с каждым днём становлюсь всё несноснее, моему обычному раздражению способствует немало та усталость, которую я испытываю в погоне всеми способами развлечься и не видеть перед собой ужасной пустоты".
Конечно, время, как принято выражаться, "делало своё дело". Прошёл ещё год. Упоминание о Елене Александровне в переписке исчезает. Но известно, что осенью этого года на одном из заседаний Совета Главного управления по делам печати, которого он состоял членом, Тютчев был весьма расстроен и что-то рисовал или писал карандашом на листке бумаги, лежавшей перед ним на столе. После заседания он ушёл в раздумье, оставив листок. Один из его сослуживцев, граф Капнист, заметил, что вместо деловых заметок там были стихотворные строчки. Он взял листок и сохранил его на память о Тютчеве:
Как ни тяжёл последний час -
Та непонятная для нас
Истома смертного страданья, -
Но для души ещё страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья.
Прошла ещё одна петербургская зима, потом весна... В июне Тютчев написал:
Опять стою я над Невой,
И снова, как в былые годы,
Смотрю и я, как бы живой,
На эти дремлющие воды.
Нет искр в небесной синеве,
Всё стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится бледное сиянье.
Во сне ль всё это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?
Понимать это следует буквально. Ему не хватало жизни, и ему оставалось не долго жить. Он скончался в июле 1873 года (В очерке о Великой княгине Елене Павловне мною было ошибочно указано: апрель 1873 года - автор!)
Даже в последних его увлечениях: романтических письмах к баронессе Елене Карловне Услар - Богдановой, мадригалах Надежде Акинфьевой - Горчаковой, полушутливых стихотворных строчках Великой Княгине Елене Павловне лежит всего лишь "отсвет", легкое дыхание последней Любви Тютчева, ее всполохи и тени: Это - лишь попытка заполнить ту сердечную пустоту, что образовалась в душе Поэта после ухода Любимой Женщины. Это столь естественно для Поэта.. Столь понятно. Но так - горько!
*В одной из публикаций в периодической печати последнего времени, я наткнулась на заметку о том, что рядом с могилой Елены Александровны Денисьевой на Волковом кладбище выстроена часовня.
Был ли на ней восстановлен крест с датой рождения Последней Музы Поэта - не сообщалось.. Я так и не знаю, когда она родилась...
Федор Тютчев и Елена Денисьева.
Денисьевский цикл называют самым лиричным и пронзительным в творчестве Федора Тютчева. Адресатом этих стихов является муза и последняя любовь поэта Елена Денисьева. Ради любви к Тютчеву она принесла в жертву все: свой социальный статус, расположение семьи, уважение окружающих. Их отношения продолжались долгих 14 лет. Они были сладостными и мучительными одновременно.
Портрет Елены Александровны Денисьевой.
Елена Александровна Денисьева происходила из старинного, но обедневшего дворянского рода. Ее мать скончалась, когда Елена была еще ребенком. Спустя некоторое время отец женился вновь, но мачехе не слишком понравилась непокорная падчерица. Поэтому в срочном порядке девочку отправили в Петербург на воспитание к сестре отца Анне Дмитриевне Денисьевой. Та находилась на должности инспектрисы Смольного института. Это положение позволило тетке устроить племянницу на учебу в Институт благородных девиц.
Обычно строгая с воспитанницами Анна Дмитриевна души не чаяла в Елене и баловала ее. Она покупала племяннице наряды, вывозила ее в свет. На юную красавицу с идеальными манерами обращали внимание как великовозрастные светские львы, так и пылкие юноши.
Елена Денисьева - последняя любовь Федора Тютчева.
Годы учебы в Смольном позволили Елене Александровне овладеть искусством придворного этикета, говорить без акцента на немецком и французском языках и приобрести прочие навыки, необходимые воспитанницам. Девушку ожидало вполне удачное устройство ее судьбы: после окончания Смольного института она должна была стать фрейлиной при императорском дворе, если бы не большой скандал, разгоревшийся прямо перед выпуском Денисьевой.
Эрнестина Тютчева, супруга Федора Тютчева. Ф. Дюрк, 1840 г.
В одном классе с Еленой Александровной учились дочери Федора Ивановича Тютчева, поэтому Денисьева была частой гостьей в его доме. Дочери поэта приезжали вместе с подружкой на домашние чаепития. Постепенно Тютчев стал уделять девушке внимания больше, чем этого требовал этикет. Супруга поэта видела, как тот ухаживает за юной красавицей, но не придавала этому большого значения. Эрнестина Федоровна, памятуя о прошлых интригах мужа с аристократками, посчитала, что его привязанность к девушке-сиротке не несет в себе никакой угрозы. 
Елена Денисьева с дочерью.
В марте 1851 года, перед самым выпуском из Смольного и последующим распределением по будущим должностям, разразился невероятный скандал. Оказалось, что воспитанница Денисьева беременна и вскоре уже родит. Директор устроил слежку за Еленой Александровной и выяснил, что та тайно встречалась с Федором Тютчевым на съемной квартире неподалеку от Смольного института. Денисьева родила уже в мае того же года.
Тетушку тут же выдворили с места работы, правда, назначив щедрую пенсию, а от Елены практически все отвернулись. Отец проклял ее и запретил родственникам общаться с дочерью. Только тетушка поддержала племянницу и взяла ее к себе жить.
Федор Иванович Тютчев - русский поэт.
Тогда Денисьевой было 25 лет, а Тютчеву – 47. Для него юная и статная Елена Александровна была музой, всепоглощающей страстью. Их мучительные отношения продлились целых четырнадцать лет.
Тютчев не собирался расторгать официальный брак, но и расстаться с любимой был не в силах. У них появилось трое детей. Елена Александровна прощала Тютчеву и нечастые приходы, и жизнь на две семьи. На вопрос детей о том, почему папы практически не бывает дома, женщина лгала, что у него слишком много работы.
Только несколько недель в году заграницей Елена Александровна была по-настоящему счастлива. Ведь там никто не знал ее истории и она, заселяясь в гостиницу, решительно именовала себя мадам Тютчева. 
Елена Денисьева - муза и любовница поэта Федора Тютчева.
В России же Денисьевой снова приходилось мириться с положением полужены-полулюбовницы. Она прекрасно понимала, что занимается самобичеванием, но ничего не могла с собой поделать, т. к. слишком любила поэта.
И все-таки порой эта покорная женщина не выдерживала и проявляла свой нрав. Когда она сообщила, что беременна в третий раз, Федор Иванович попытался отговорить ее от родов. Тогда Денисьева пришла в ярость, схватила статуэтку со стола и со всей силы запустила ее в Тютчева. Она не попала в него, а только лишь отбила угол камина.
Их мучительные отношения так бы и продолжались, но в 1864 году Елена Денисьева скоропостижно скончалась от туберкулеза. Тютчев был безутешен.
Весь день она лежала в забытьи -
И всю её уж тени покрывали -
Лил тёплый, летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она -
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала - увлечена,
Погружена в сознательную думу...
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила:
(Я был при ней, убитый, но живой)
"О, как всё это я любила!"
Любила ты, и так, как ты, любить -
т, никому ещё не удавалось -
О Господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...
Кадр из к/ф «Последняя Любовь Тютчева» (2003)
После кончины любимой Тютчев писал своему другу: "...Память о ней - это то, что чувство голода в голодном, ненасытимо голодном. Не живётся, мой друг Александр Иванович, не живётся... Гноится рана, не заживает. Будь это малодушие, будь это бессилие, мне всё равно. Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви, её беспредельной ко мне любви я сознавал себя... Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество. Может быть и то, что в некоторые годы природа в человеке теряет свою целительную силу, что жизнь утрачивает способность возродиться, возобновиться. Всё это может быть; но поверьте мне, друг мой Александр Иванович, тот только в состоянии оценить моё положение, кому из тысячи одному выпала страшная доля - жить четырнадцать лет сряду, ежечасно, ежеминутно, такою любовью, как её любовь, и пережить её.
[…] Я готов сам себя обвинять в неблагодарности, в бесчувственности, но лгать не могу: ни на минуту легче не было, как только возвращалось сознание. Все эти приёмы опиума минутою заглушают боль, но и только. Пройдёт действие опиума, и боль всё та же..."
.ЕЛЕНА АЛЕКСАНДРОВНА ДЕНИСЬЕВА. "ИСТИННАЯ ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНЕЙ МУЗЫ".
(1826- 04.08.1864 года. Санкт-Петербург)
О Елене Александровне Денисьевой, последней, пылкой, тайной и мучительной любви Ф. И. Тютчева, поэта и блистательного остроумца - дипломата, которого часто впролголоса - не решались громко, - слишком рассеянно относился Федор Иванович к своему великолепному Дару, - называли "наследником пушкинских традиций" , неизвестно почти ничего.. и известно слишком много!
Она - адресат более пятнадцати его стихотворений, ставших самыми драгоценными шедеврами русской лирики второй половины девятнадцатого столетия. Это - очень много для Женщины, которая беззаветно любила. И - слишком мало для сердца, которое надорвало себя этой Любовью. Вот уже почти двести лет мы читаем строки, посвященные ей, восторгаемся мучительной и жгучей силой чувства к ней Тютчева, вообще - то, человека очень скрытного и презирающего всякую "сентиментальную чепуху", задумываемся над тем, а оправдана ли была такая вот грешная страсть, а грешна ли она - вообще? Мы задаем себе эти вопросы, мы примериваем знакомые со школьной скамьи строки к своей собственной жизни, но мы крайне редко задумываемся над тем, кто же была эта Женщина, что Она собою представляла и чем Она могла на долгие 14 лет приворожить, притянуть, "причаровать" к себе столь непостоянную натуру, жаждущую новизны и смены впечатлений, натуру резкую, быстро разочаровывающуюся, иссущающую самое себя острым и часто бесплодным, беспощадным, бесконечным самоанализом?: Попробуем перелистать страницы немногочисленных воспоминаний, полузабытых писем, пожелтевшие листы чужих дневников: осторожно, ненавязчиво.
Попытаемся воссоздать до сих пор скрытую канву недолгой, мучительно - яркой жизни той, что Поэт называл "моя живая душа".
Елена Александровна Денисьева родилась в 1826 году, в старинной, но очень обедневшей дворянской семье. Рано потеряла мать, с отцом, Александром Дмитриевичем Денисьевым, заслуженным военным, и его второю женою отношения почти сразу не сложились. Непокорная и вспыльчивая для новой" матушки" Елена была спешно отправлена в столицу, Санкт - Петербург, на воспитание к тете, сестре отца, Анне Дмитриевне Денисьевой - старшей инспектрисе Смольного института.
Привилегированное положение, которое занимала старейшая из воспитательниц Анна Дмитриевна в этом учебном заведении, знаменитом на всю Россию, позволило ей воспитывать полусироту -племянницу на общих основаниях с остальными "смолянками": девочка приобрела безуукоризненные манеры, стройную осанку, отличный французско - немецкий выговор, полную мешанину в голове по курсу естественных наук и математики, солидные познания в области домоводства и кулинарии, и непомерную пылкость воображения, развитую чтением по ночам сентиментальных романов и поэзии, украдкою от классных дам и пепиньерок*. (*дежурные наставницы младших девочек из выпускных классов - автор.)
Анна Дмитриевна, чрезмерно строгая и сухая с подчиненными и воспитанницами, страстно привязалась к племяннице, по - своему: баловала ее, то есть, рано начала покупать ей наряды, драгоценности, дамские безделушки и вывозить в свет, где на нее - изящную, грациозную брюнетку, с чрезвычайно выразительным, характерным лицом, живыми карими глазами и очень хорошими манерами - быстро обратили внимание и бывалые ловеласы и пылкие "архивные юноши" (студенты историко - архивных факультетов Петербургского и Московского университетов, представители старинных дворянских, часто обедневших, семейств.
Это прозвище стало нарицательным и вообще для молодых людей, имевших хорошую, твердую репутацию человека, склонного к наукам - автор), серьезно искавшие невест.
Елена Александровна, при своем природном уме, обаянии, глубокой вдумчивости, серьезности - ведь жизнь сироты, что ни говори, накладывает отпечаток на душу и сердце, - и очень изысканных, изящных манерах могла рассчитывать на весьма неплохое устройство своей судьбы: Смольный институт был под неустанной опекой Императорской Фамилии, и племянницу, почти приемную дочь, заслуженной учительницы собирались при выпуске непременно назначить фрейлиной Двора!
А там и замужество, вполне приличное ее летам и воспитанию, ожидало бы Helen
(* Элен - франц. - автор) заслуженною наградой, а старушка - тетушка могла бы с наслаждением предаваться (в тени семейного очага племянницы) столь любимой ею игре в пикет, с каким - нибудь безукоризненно воспитанным и отменно любезным гостем из огромного числа светских знакомых!
К таким, "вполне светским" знакомым принадлежал, разумеется, сперва и Федор Иванович Тютчев.
Его старшие дочери от первого брака, Анна и Екатерина Тютчевы, оканчивали выпускной класс Смольного вместе с Еленой. Они даже были весьма дружны между собою, и на первых порах m - lle Денисьева с удовольствием принимала приглашение на чашку чая в гостеприимный, но немного странный дом Тютчевых. Странный потому, что каждый в нем жил своею, собственной, жизнью, несмотря на чтение вслух по вечерам в ярко освещенной гостиной, на частые совместные чаепития, на шумные семейные выезды в театры или на балы.
Внутренне каждый в этой блестяще - интеллигентной, глубоко аристократической - по духу, взглядам, мировозрению - семье был закрыт и тщательно спрятан в свою собственную оболочку глубоких переживаний и даже "потерян" в них.
В доме всегда царила некая внутренняя прохлада и пламя любви, затаенное под спудом сдержанности и аристократической холодности, никогда не разгоралось в полную силу.
Особенно растерянной, неприкаяной в этой "полуледяной атмосфере" казалась Елене жена любезнейшего, всегда чуть - чуть эгоистично рассеянного, Федора Ивановича, деликатная, очень сдержанная Эрнестина Феодоровна, в девичестве - баронесса Пфефель, уроженка Дрездена.
Она всегда старалась быть незаметной, морщилась, когда на нее обращали излишнее, по ее понятиям, внимание, но тонкие, изящные черты ее лица, огромные карие глаза, всегда как бы "зябли" от душевного "cквозняка" царившего в доме, молили о лишнем взгляде или мимолетно обращенном к ней теплом слове. Она безмерно обожала своего Theodora и даже поощряла его увлеченность изящной и живой подругой своих приемных, но искренне любимых дочерей, что очень удивляло Елену на первых порах.
Правда, потом, уже много позже, она разгадала искусный "секрет" Эрнестины Феодоровны - та просто - напросто, не воспринимала ее всерьез!
Умудренной блестящим светским опытом госпоже Тютчевой*
(*Ее отец, брат и первый муж - барон Дернберг - всю жизнь состояли на службе при Баварском королевском дворе, и вообще, вся семья их сердечно дружила с фамилией самого короля Баварии, Людвига, на чьих придворных балах яркою звездой всегда блистала "милая Нестерле", как звали ее в семье. - автор.) думалось, что пылкий роман - увлечение ее "пиитического" мужа наивной молодой красавицей - смолянкой будет, хотя и бурным, но недолгим, и что он - гораздо безопаснее, чем все прежние безрассудные "вихри страстей" ee Theodora c великосветскими аристократками - красавицами. Любое из этих увлечений в одну минуту грозило перерасти в громкий скандал, и могло стоить ее мужу придворной и дипломатической карьеры.
А уж этого никак нельзя было допустить!
Но если бы искушенная в великосветских "обычаях" супруга дипломата - поэта только могла представить себе, какой пожар "возгорится" из маленькой искры обычного светского флирта!
Роман развивался пугающе - стремительно!
Александр Георгиевский, муж сводной сестры Елены, Марии Александровны, вспоминал в 1861 году, когда со дня первой - и роковой! - встречи влюбленных в приемной зале Смольного института, - туда Тютчевы приехали навестить дочерей в выходной - миновало десять лет: "Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры было всегдашнею слабостью Феодора Ивановича с самой ранней его молодости, - поклонение, которое соединялось с очень серьезным, но, обыкновенно, недолговечным и даже очень скоро преходящим увлечением той или другою особою. Но в данном случае, его увлечение Лелей* (*домашнее имя Елены Александровны - автор.) вызвало с ее стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником, до самой ее кончины!" И затем Александр Георгиевский добавляет с некоторой долей горечи, уже от себя лично: "Зная его натуру, я не думаю, чтобы он за это долгое время не увлекался кем - нибудь еще, но это были мимолетные увлечения, без всякого следа, Леля же несомненно привязала его к себе самыми крепкими узами":..
Елене Александровне в ту пору было двадцать пять лет, Тютчеву - сорок семь. О их бурной связи вскоре стало известно управляющему Смольного института, который напал на след квартиры, снимаемой Тютчевым неподалеку для тайных свиданий с Еленой Александровной. Скандал разгорелся в марте 1851 года, почтии перед самым выпуском и придворными назначениями. Смолянка Денисьева в ту пору уже ждала ребенка от поэта - камергера! Старшая дочь Елены Денисьевой от Тютчева родилась 20 мая 1851 года - автор.) Все надежды на карьеру ее, как фрейлины Двора, а тетушки Анны Дмитриевны, как кавалерственной дамы, разумеется, были тотчас забыты!
Анну Дмитриевну спешно выпроводили из института, правда, с почетной пенсией - три тысячи рублей ежегодно, а бедную Лелю "все покинули". (А. Георгиевский)
У нее почти не осталось ни друзей не знакомых в свете. Ее на новой квартире, где она жила вместе с тетушкой и новорожденной дочерью, тоже- Еленой,- навещали только две - три подруги, самая преданная из них: Варвара Арсентьевна Белорукова, классная дама Смольного, заботящаяся после смерти Елены о детях и престарелой тетке, да немногочисленные родственники.
Александр Георгиевский писал о Елене Александровне и ее Судьбе так: "Это была самая тяжкая пора в ее жизни, отец ее проклял, и не хотел больше видеть, запрещая всем остальным родным видеться с нею.
От полного отчаяния ее спасала только ее глубокая религиозность, только молитва, дела благотворения, пожертвования иконе Божией матери в соборе всех учебных заведений близ Смольного монастыря, на что пошли все, имевшиеся у нее, немногие украшения".
Думается, Александр Иванович Георгиевский несколько ошибается в своих воспоминаниях, говоря о единственном утешении несчастливицы (в светском понимании) - Елены: Боге и православных молитвах! У нее была еще один " Бог" - Федор Иванович Тютчев и еще одно утешение: его Любовь и привязанность к ней! Она так и называла его: " Мой Боженька". Она прощала ему абсолютно все: частые отлучки, постоянную жизнь на две семьи*, (*он не собирался, да и не мог оставить преданной и все знающей Эрнестины Феодоровны и фрейлин - дочерей, свою службу дипломата и камергера - автор) эгоистичность, вспыльчивость, частую, рассеянную невнимательность к ней, а в конце - даже полухолодность,- и даже то, что ей нередко приходилось лгать детям, и на все их вопросы:
"А где папА и почему он обедает с нами только раз в неделю?" - с запинкою отвечать, что он на службе и очень занят.
Свободной от косых взглядов, презрительной жалости, отчуждения, и всего того, что сопровождало ее фальшивое положение полужены - полулюбовницы Елену Александровну избавляло только кратковременное пребывание вместе с Тютчевым за границей - по нескольку месяцев в году, да и то - не каждое лето. Там ей не нужно было не от кого таиться, там он свободно и гордо называла себя: madame Tutchef, в регистрационных книгах отелей без колебаний, твердой рукой, в ответ на учтивый вопрос портье, записывала:
" Tutchef avec sa famille"* (Тютчев с семьей - франц. - автор).
Но - только там!
Для того круга, в котором жила Елена Александровна Денисьева в России, она до конца жизни была "парией", отверженною, оступившейся.
Безусловно, очень умная, все тонко чувствующая и понимающая Елена Александровна, прекрасно знала, что занимается самообманом, но ее растерзанное, слишком пылкое сердце тщательно выстроило свою собственную "теорию", благодаря которой она и жила все тяжелые и в то же время, самозабвенные свои, долгие четырнадцать лет.
Александру Ивановичу Георгиевскому она, в час откровенных и горьких признаний, обливаясь слезами, сказала так: " А мне нечего скрывать и нет надобности ни от кого притворяться: я более ему жена, чем все бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никто никогда так не понимал, как я его понимаю - всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на его лице, всякий взгляд и усмешку; я вся живу его жизнью, я - вся его, а он - мой: "и будут два в плоть едину", а я с ним и дух един: Не правда ли, - обращалась она ко мне- продожает потрясенно А. Георгиевский -ведь вы согласны со мной?! Ведь в этом -то и состоит брак, благословенный самим Богом, чтобы так любить друг друга, как я его люблю и он меня, и быть одним существом, а не двумя различными существами. Не правда ли, я состою в настоящем браке?!" Как было сказать ей на это - восклицает Георгиевский - да, но в браке, не признанном ни церковью, ни гражданским обществом, а в этом то благословении и в этом то признании - великая сила, и вся фальшь, вся тягость вашегго положения происходит оттого, что признания этого - нет. Я был глубоко потрясен разговором, и убито молчал.. Леля же продолжала: "Прежний брак его уже расторгнут тем, что он вступил в этот новый брак со мною, а что он не просит для своего брака церковного благословления, так это потому,что он был женат уже три раза, а четвертый брак церковь не венчает, по какому - то там каноническому правилу!" *(*Это, действительно, так: не венчает, но, на самом деле, Тютчев был женат лишь дважды, только обряд венчания происходил в обоих случаях тоже - дважды - по католическому и православному обрядам. Обе его жены были католическо - лютеранского вероисповедания. Вполне возможно, что Федор Иванович вводил Елену Александровну в заблуждение по поводу своих запутанных семейных обстоятельств совершенно сознательно! автор.)
И с потрясающей, пронзающей сердце, искренностью Елена Александровна закончила тот тяжелый, памятный Георгиевскому разговор, такими вот словами:" Богу угодно было возвеличить и одновременно смирить меня таким браком, лишив нас возможности испросить на этот брак церковное благословение, и вот я обречсена всю жизнь оставаться в этом жалком и фальшивом положении, от которого и самая смерть Эрнестины Феодоровны не смогла бы меня избавить, ибо четвертый брак церковью не благословляется. Но так Богу угодно и я смиряюсь перед его святою волею, не без того, чтобы по
временам горько оплакивать свою судьбу!"
Но иногда эта сдержанно - тихая и глубоко религиозная натура все же не выдерживала креста "смирения и покорности Божьему соизволению", темперамент, яркий и бурный, но придавленный горькими обстоятельствами жизни, время от времени "вскипал" в ней, и тогда в семье Тютчевых - Денисьевых происходили сцены, подобные той, которую описывает Ал. Георгиевский в своих неизданных мемуарах:
"Перед рождением третьего ребенка Феодор Иванович пробовал было отклонить Лелю от этого рискованного шага,
*(И совершенно справедливо, ибо точно знал, что незаконнорожденные дети не имеют никаких прав состояния и будут приравнены к крестьянским. Немало пришлось Феодору Ивановичу потом, после смерти Любимой, оббить порогов, и поднять на ноги целую толпу великосветских знакомых, прежде чем он сумел пристроить сирот- детей в дворянские учебные заведения; об этом говорят сохранившиеся в архивах усадьбы Мураново документы! - автор.) но она, эта любящая, добрейшая, и вообще обожавшая его Леля, пришла в такое неистовство, что схватила с письменного стола первую попавшуюся ей руку бронзовую собаку на малахите и изо всей мочи бросила ее в Феодора Ивановича, но, по счастью, не попала в него, а в угол печки, и отбила в ней большой кусок изразца: раскаянию, слезам и рыданиям Лели после того не было конца..
Очевидно, что шутки с Лелей были плохие, - продолжает далее А.Георгиевский. - Феодор Иванович сам отнесся очень добродушно к ее слабости впадать в такое исступление из любви к нему; меня же этот рассказ привел в ужас, в здравом уме и твердой памяти едва ли возможны такие насильственные поступки, и я никак бы не ожидал ничего подобного от такой милой, доброй, образованной, изящной и высококультурной женщины, как Леля..
Однако.. Автор цитируемых здесь столь часто мемуаров опять заблуждается! И тишайшей ручей может, хоть на время, но стать бурной рекой. С течением времени, трещина, надлом в отношениях Тютчева и Денисьевой усиливалась, и неизвестно, чем бы завершились их пятнадцатилетние страдания, если бы не внезапная кончина Елены Александровны от скоротечной чахотки в августе 1864 года, в возрасте 37 неполных лет!
Владимир Вейдле, историк и публицист, очень много занимавшийся исследованием и творчества и биографии Тютчева писал в своих блестящих психологических очерках - этюдах, анализирующих лирический мир поэзиии саму душу Поэта:
"Тютчев не был "обладателем", но и им нельзя было обладать. Елена Александровна говорила ему: "Ты мой собственный", - но, вероятно, именно потому, что ни её, ни чей другой он не был, и по самой своей природе быть не мог. Отсюда то пленительное, но и то "жуткое и беспокойное", что в нём было: и в самой страсти неутрачиваемая духовность, и в самой нежности всё же нечто вроде отсутствия души."
Как бы в подтверждение сказанному Вейдле, в стихотворении "Не верь, не верь поэту!", написанном ещё в тридцатых годах, читаем:
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесёт за облака.
Некоторое расстояние должно было всегда чувствоваться, некоторая отчужденность, отъединенность. И вместе с тем у самого Тютчева была огромная потребность в любви, но потребность не столько любить, сколько быть любимым. Без любви нет жизни; но любить для него - это узнавать, находить себя в чужой любви. В стихотворении 30-го года "Сей день, я помню, для меня был утром жизненного дня..." поэт видит новый мир, для него начинается новая жизнь не потому, что он полюбил, как для Данте - incipit vita nova* , (*начало новой жизни - автор) - а потому, что
Любви признанье золотое
Исторглось из груди её,
то есть мир преобразился в ту минуту, когда поэт узнал, что он любим. При таком переживании любви неудивительно, что любившие Тютчева оставались неудовлетворёнными его любовью; неудивительно и то, что для него существовала верность, не исключавшая измены, и измена, не исключавшая верности. Однажды осуществившаяся близость уже не исчезала больше из его памяти и воображения, но потребность в любви, в чужой любви к нему, была так неиссякаема, так ненасытна, что Тютчев искал всё новых близостей. Тема неверной верности и любви других к нему проходит через всю его жизнь и получает отражение в его поэзии." В. Вейдле. "Последняя любовь Тютчева" Но всего лучше вырисовывается кризис отношений Поэта со своей последней Любовью в горьком признании Тютчева все тому же А. И. Георгиевскому, посланном через несколько месяцев после смерти Елены Александровны:
"Вы знаете, как при всей своей высокопоэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, она в грош не ставила стихов, даже и моих, и только те из них ей нравились, где выражалась моя любовь к ней, выражалась гласно и во всеуслышание. Вот чем она дорожила, чтобы целый мир узнал, чем она [была] для меня: в этом заключалось её высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души её... Я помню, раз как-то в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своём, чтобы я серьёзно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что как отрадно было бы для неё, если бы во главе этого издания стояло её имя (не имя, которого она не любила, но она), и что же - поверите ли Вы этому? - вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему, высказал ей какое-то несогласие, нерасположение, мне как-то показалось, что с её стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь её ("ты мой собственный", как она говорила), ей нечего, незачем было желать и ещё других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. За этим последовала одна из тех сцен, слишком Вам известных, которые всё больше и больше подтачивали её жизнь и довели нас - её до Волкова поля, а меня - до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке. О! Как она была права в своих самых крайних требованиях, как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моём тупом непонимании того, что составляло жизненное для неё условие! Сколько раз она говорила мне, что придёт для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно. Я слушал и не понимал; я, вероятно, полагал, что как её любовь была беспредельна, так и жизненные силы её неистощимы, и так пошло, так подло на все её вопли и стенания отвечал ей этою глупою фразою: "Ты хочешь невозможного!". Права ли была Елена Александровна или нет, - мучения были несомненны.
Так прошло четырнадцать лет. Под конец Елена Александровна много хворала (она была туберкулёзна). Сохранились её письма к сестре, относящиеся к последним полутора годам её жизни. В них-то она и называет Тютчева "мой Боженька", в них и сравнивает его с неразвлекаемым французским королём. Из них явствует также, что в последнее лето её жизни дочь её, Лёля, почти каждый вечер ездила с отцом кататься на Острова. Он угощал её мороженым; они возвращались домой поздно. Елену Александровну это и радовало и печалило: она оставалась в душной комнате одна или в обществе какой-нибудь сердобольной дамы, вызвавшейся навестить её. В то лето Тютчев особенно хотел уехать за границу, тяготился Петербургом; это мы знаем из его писем к жене. Но тут и постиг его тот удар, от которого он уже не оправился до смерти.
При жизни Елены Александровны жертвою их любви была она; после её смерти жертвою стал Тютчев. Быть может, он любил её слишком мало, но без её любви он жить не мог. Мы точно слышим, как он говорит: "Твоя любовь, твоя, а не моя, но без этой твоей нет жизни, нет и самого меня". У Дж.Китса было прозрение о том, что поэту свойственно быть лишённым ясно очерченной, выпуклой личности; к Тютчеву это приложимо больше, чем к какому-либо другому из русских поэтов.
Ещё в 1851-м году он жаловался жене: "Я чувствую, что мои письма самые пошло-грустные. Они ничего не говорят и похожи на окна, замазанные летом, сквозь которые ничего не видно и которые свидетельствуют об отъезде и отсутствии. Вот в чём несчастие быть так вполне лишённым личности". Гораздо позже, через три года после смерти Елены Александровны, он написал другому корреспонденту: "Благодаря моей малоэнергичной и неустойчивой личности, мне кажется, что нет ничего естественней, чем потерять меня из виду".
А через два месяца после её смерти он дал в письме к Георгиевскому ключ ко всей своей судьбе: "Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви "..." я сознавал себя".
Елена Александровна умерла в Петербурге или на даче под Петербургом 4 августа 1864 года. Похоронили её на Волковом кладбище. На её могиле стоял крест, ныне сломанный, с надписью, состоявшей из дат рождения и смерти и слов: "Елена - верую, Господи, и исповедую". О её предсмертных днях и часах и об отчаянии Тютчева говорят стихи:
Весь день она лежала в забытьи -
И всю её уж тени покрывали -
Лил тёплый, летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она -
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала - увлечена,
Погружена в сознательную думу...
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила:
(Я был при ней, убитый, но живой)
"О, как всё это я любила!"
Любила ты, и так, как ты, любить -
т, никому ещё не удавалось -
О Господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...
В день после похорон Тютчев писал Георгиевскому: "Всё кончено... Вчера мы её хоронили... Что это такое? Что случилось? О чём это я Вам пишу - не знаю... Во мне всё убито: мысли, чувства, память, всё... Я чувствую себя совершенным идиотом. Пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то... Сердце пусто, мозг изнеможён. Даже вспомнить о ней, вызвать её живую в памяти, как она была, глядела, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо... Писать более не в силах, да и что писать?.."
Через пять дней он писал ему же: "О, приезжайте, приезжайте, ради Бога, и чем скорее, тем лучше. Благодарю, от души благодарю Вас. Авось "..." удастся Вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя, этот жгучий камень, который давит и душит меня... Самое невыносимое в моём теперешнем положении это то, что я с всевозможным напряжением мыслей, неотступно, неослабно, всё думаю о ней, и всё-таки не могу уловить её... Простое сумасшествие было бы отраднее... Но... писать об этом я всё-таки не могу, не хочу; как высказать этакий ужас..."
К этому же времени относится, вероятно, отрывок из письма к неизвестному адресату, сообщённый в своё время Ф.Ф. Тютчевым, сыном Елены Александровны: "Моё душевное состояние ужасно. Я изнываю день за днём всё больше и больше в мрачной бездонной пропасти... Смысл моей жизни утрачен, и для меня ничего больше не существует. То, что я чувствую, невозможно передать словами, и если бы настал мой последний день, то я приветствовал бы его, как день освобождения... Дорогой друг мой, жизнь здесь на земле невозможна для меня. И если "она" где-нибудь существует, она должна сжалиться надо мной и взять меня к себе..."
Фет посетил Тютчева в те дни и так рассказал об этом в своих воспоминаниях: "Безмолвно пожав руку, Тютчев пригласил меня сесть рядом с диваном, на котором он полулежал. Должно быть, его лихорадило и знобило в тёплой комнате от рыданий, так как он весь покрыт был с головою тёмно-серым пледом, из-под которого виднелось только одно изнемогающее лицо. Говорить в такое время нечего. Через несколько минут я пожал ему руку и тихо вышел".
Оставаться в Петербурге было невозможно. Тютчев хотел было поехать к Георгиевским в Москву, но передумал, быть может, вследствие зова жены, и в конце месяца выехал к ней, за границу. Через Германию, несколько раз останавливаясь в пути, он поехал в Швейцарию, а оттуда - на французскую Ривьеру. Тургенев, повидавший его в Бадене, писал графине Ламберт: "Я видел здесь Ф.И. Тютчева, который очень горевал, что не свиделся с Вами. Состояние его весьма тягостно и печально. Вы, вероятно, знаете почему".
Вспоминая об этом времени, Анна Феодоровна Тютчева, фрейлина императрицы Марии Александровны и воспитательница маленькой цесаревны, записала в своём дневнике: "Я причащалась в Швальбахе. В день причастия я проснулась в шесть часов утра и встала, чтобы помолиться. Я чувствовала потребность молиться с особенным усердием за моего отца и за Елену Д. Во время обедни мысль о них снова явилась мне с большой живостью. Несколько недель спустя я узнала, что как раз в этот день и в этот час Елена Д. умерла. Я увиделась снова с отцом в Германии. Он был в состоянии, близком к помешательству. Какие дни нравственной пытки я пережила! Потом я встретилась с ним снова в Ницце, тогда он был менее возбуждён, но всё ещё повергнут в ту же мучительную скорбь, в то же отчаяние от утраты земных радостей, без малейшего проблеска стремления к чему-либо небесному. Он всеми силами души был прикован к той земной страсти, предмета которой не стало. И это горе, всё увеличиваясь, переходило в отчаяние, которое было недоступно утешениям религии и доводило его, по природе ласкового и справедливого, до раздражения, колкостей и несправедливости по отношению к его жене и ко всем нам. Я видела, что моя младшая сестра, которая теперь при нём, ужасно страдала. Сколько воспоминаний и тяжёлых впечатлений прошлого воскресло во мне! Я чувствовала себя охваченною безысходным страданием. Я не могла больше верить, что Бог придёт на помощь его душе, жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти".
В начале октября из Женевы Тютчев писал Георгиевскому: "...Память о ней - это то, что чувство голода в голодном, ненасытимо голодном. Не живётся, мой друг Александр Иванович, не живётся... Гноится рана, не заживает. Будь это малодушие, будь это бессилие, мне всё равно. Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви, её беспредельной ко мне любви я сознавал себя... Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество. Может быть и то, что в некоторые годы природа в человеке теряет свою целительную силу, что жизнь утрачивает способность возродиться, возобновиться. Всё это может быть; но поверьте мне, друг мой Александр Иванович, тот только в состоянии оценить моё положение, кому из тысячи одному выпала страшная доля - жить четырнадцать лет сряду, ежечасно, ежеминутно, такою любовью, как её любовь, и пережить её... Теперь всё изведано, всё решено; теперь я убедился на опыте, что этой страшной пустоты во мне ничто не наполнит. Чего я ни испробовал в течение этих последних недель: и общество, и природа, и, наконец, самые близкие родственные привязанности; Саша (кн. А.М. Мещерская), её участие в моём горе. Я готов сам себя обвинять в неблагодарности, в бесчувственности, но лгать не могу: ни на минуту легче не было, как только возвращалось сознание. Все эти приёмы опиума минутою заглушают боль, но и только. Пройдёт действие опиума, и боль всё та же..."
Душевное состояние Тютчева, как это видно из записей его старшей дочери, не могло не огорчать и не раздражать членов его семьи. Однако Дарья Феодоровна вряд ли была права, когда писала в ноябре из Ниццы своей младшей сестре в Москву: "У папы здоровый вид. Он уходит из дому на целый день. Когда он не думает об этом, он развлекается. Впрочем, он хочет казаться печальным..." Тютчев действительно пытался развлечься. В Лозанне, в Уши, в Монтрё он посещал друзей, ходил на лекции и в театр, из Женевы ездил с большой компанией в Ферней. Берега Женевского озера были ему издавна милы. Но забыть "об этом" было не так легко. Однажды, вернувшись домой с проповеди епископа Мермийо, он продиктовал младшей дочери, Марии, дневнику которой мы обязаны сведениями о времяпрепровождении Тютчева за границей, стихи:
Утихла биза... Легче дышит
Лазурный сонм женевских вод -
И лодка вновь по ним плывёт,
И снова лебедь их колышет.
Весь день, как летом, солнце греет,
Деревья блещут пестротой -
И воздух ласковой волной
Их пышность ветхую лелеет.
А там, в торжественном покое,
Разоблачённая с утра, -
Сияет Белая Гора,
Как откровенье неземное.
Здесь сердце так бы всё забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там - в родном краю -
Одной могилой меньше было...
По дороге из Женевы в Ниццу Тютчев осматривал Лион, Марсель, Тулон, Канн. В Ницце старался развлечься, как и в Женеве, катался по окрестностям, виделся с многочисленными знакомыми и друзьями. Но восьмого декабря писал Полонскому: "Друг мой Яков Петрович! Вы просили меня в Вашем письме, чтобы я писал Вам, когда мне будет легче, и вот почему я не писал к Вам до сегодня. Зачем я пишу к Вам теперь, не знаю, потому что на душе всё то же, а что это - то же - для этого нет слов. Человеку дан был крик для страдания, но есть страдания, которых и крик вполне не выражает... С той минуты, как я прошлым летом встретил Вас в Летнем саду и в первый раз высказался перед Вами о том, что мне претило, и до сей минуты, если б год тому назад всё мною пережитое и перечувствованное приснилось мне с некоторою живостью, то, мне кажется, я, не просыпаясь, тут же на месте и умер от испуга. Не было, может быть, человеческой организации лучше устроенной, чем моя, для полнейшего восприятия известного рода ощущений. Ещё при её жизни, когда мне случалось при ней, на глазах у неё, живо вспомнить о чём-нибудь из нашего прошедшего, я помню, какою страшною тоскою отравлялась тогда вся душа моя, и я тогда же, помнится, говорил ей: "Боже мой, ведь может же случиться, что все эти воспоминания - всё это, что и теперь, уже теперь так страшно, - придётся одному из нас повторять одинокому, переживши другого", - но эта мысль пронизывала душу и тотчас же исчезала. А теперь? Друг мой, теперь всё испробовано, ничто не помогло, ничто не утешило, не живётся, не живётся... Одна только потребность ещё чувствуется, поскорей торопиться к вам, туда, где ещё что-нибудь от неё осталось, дети её, друзья, весь её бедный домашний быт, где было столько любви и столько горя, но всё это так живо, так полно ею, так, что за тот бы день, прожитый с нею, тогдашнею моею жизнью, я охотно бы купил, но ценою - ценою чего? Этой пытки, ежеминутной пытки, этого удела, чем стала теперь для меня жизнь... О, друг мой Яков Петрович, тяжело, страшно тяжело, я знаю, часть этого Вы на самом себе испытали, часть, но не всё. Вы были молоды, Вы не четырнадцать лет... (у Тютчева не дописано. - ред.) Ещё раз меня тянет в Петербург, хоть я и знаю и предчувствую, что и там... но не будет по крайней мере того страшного раздвоения в душе, какое здесь. Здесь даже некуда и приютить своего горя... Мне бы почти хотелось, чтобы меня вытребовали в Петербург именем нашего комитета, к чему, кажется, есть и причина - вследствие нездоровья Комаровского, - что он, бедный? Очень, очень отрадно будет мне с Вами увидеться, милый мой Яков Петрович. Скажите то же от меня и Майкову. Обоих вас от души благодарю за вашу дружбу и много, много дорожу ею... Господь с Вами. Простите и до близкого свидания. Ф.Тютчев".
Через два дня он пишет Георгиевскому: "Друг мой Александр Иванович! Роковая была для меня та минута, в которую я изменил своё намерение ехать с Вами в Москву... Этим я себя окончательно погубил. Что сталось со мною? Чем [стал] я теперь? Уцелело ли что от того прежнего меня, которого Вы когда-то, в каком-то другом мире, там, при ней, знали и любили, - не знаю. Осталась обо всём этом какая-то жгучая, смутная память, но и та часто изменяет, одно только присуще и неотступно - это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты. О, как мне самого себя страшно... Но погодите... Я теперь продолжать не в состоянии. Сколько времени я носился и боролся с мыслью, писать ли к Вам или нет... Горе, подобное моему, это та же проказа. И нуждаешься в людях и дичишься людей. Невольно чувствуешь, что нельзя, не должно, не позволительно приближаться к ним, рассчитывать на их сострадание, что есть такие болезни, которые просто отталкивают участие и должны замкнуться и совершить до конца свой процесс внутри человека..."
В конце ноября или в декабре были написаны стихи:
О, этот юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может...
Нет ни полёта, ни размаху -
Висят поломанные крылья -
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...
Это и два предшествующих стихотворения Тютчев послал в начале декабря Георгиевскому. "Вы знаете, - писал он, - как я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою своих язв сердечных. Боже мой, Боже мой. Да что общего между стихами, прозой, литературой, целым внешним миром и тем... страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит, - этою жизнью, которою вот уже пятый месяц я живу и о которой столько же мало имею понятия, как о нашем загробном существовании, и она-то - вспомните же, вспомните о ней, она - жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно, она же обрекла теперь меня на эти невыразимые адские муки..."
В конце января Тютчев был, по свидетельству дочери, нездоров и полон грустных предчувствий. Средиземное море не могло исцелить его печаль. В начале февраля он выдал дочь замуж, а через месяц выехал с женой в Россию. По дороге он остановился на десять дней в Париже, виделся там с друзьями, обедал с Герценом (который писал Огарёву: "Тютчев ещё больше мёд и млеко") и ещё раз говорил о своём горе с Тургеневым, вспоминавшим позже: "Мы, чтобы переговорить, зашли в кафе на бульваре и, спросив себе из приличия мороженого, сели под трельяжем из плюща. Я молчал всё время, а Тютчев болезненным голосом говорил, и грудь его сорочки под конец рассказа оказалась промокшею от падавших на неё слёз..."
В последних числах марта, всё ещё в очень подавленном состоянии духа, он вернулся в Петербург. Здесь с него потребовали стихов по случаю сотой годовщины со дня смерти Ломоносова, исполнявшейся 4 апреля, и он накануне этого дня переслал их Майкову с припиской: "Вот вам, друг мой Аполлон Николаевич, несколько бедных рифм для вашего праздника, в теперешнем моём расположении не могу больше".
Вскоре должна была его постигнуть новая утрата. Туберкулёзом, унаследованным от матери, заболела старшая дочь Елены Александровны, Лёля, носившая фамилию отца, как и её два брата (все трое были усыновлены Тютчевым с согласия его жены Эрнестины Феодоровны). Девочке шёл четырнадцатый год. Зимой, когда Тютчев был за границей, случилась неприятность, тяжело отозвавшаяся на её здоровье. На приёме в известном пансионе madame Truba, где она воспитывалась, какая-то незнакомая с семейными обстоятельствами Тютчева дама спросила её, как поживает её maman, имея в виду Эрнестину Фёдоровну. Когда Лёля Тютчева поняла причину недоразумения, она убежала домой к А. Д. Денисьевой и объявила, что в пансион больше не вернётся. У неё сделался нервный припадок, а к весне обнаружилась скоротечная чахотка, 2 мая она умерла, и в тот же день умер её маленький брат Коля, которому не было ещё и трех лет. Один лишь пятилетний Федя выжил и на много лет пережил отца. Учился он в престижном заведении - Лицее Каткова, и долгое время был на попечении старшей дочери поэта, Анны Феодоровны Тютчевой и ее мужа Ивана Сергеевича Аксакова.
Два года спустя совсем по другому, не касавшемуся его лично поводу Тютчев писал жене: "Вот разница между ранами физическими и духовными: первые складываются одна с другой, тогда как вторые чаще всего исключают друг друга". Быть может, мысль эта явилась плодом собственного его опыта, того, что было пережито той весной, после возвращения из Ниццы в Петербург. Можно предположить, что эта новая двойная утрата не столько стала для Тютчева новым горем, сколько углубила и продлила старое. В эти дни он написал "Певучесть есть в морских волнах...". П.В. Быков, видевший его тогда же, вспоминал через полвека: "Тютчев в то время был страшно удручён потерями дочери и особы, горячо им любимой. Я выразил ему моё соболезнование. Он почти со слезами благодарил меня и сказал: "Нет пределов моему страданию, и нет выше моей любви к той, которая дала мне столько счастья. Испытали ли вы такое состояние, когда всё существо проникается, каждая вена, этим всеобъемлющим чувством? "И если загробная жизнь нам дана", как говорит Баратынский, я утешаю себя только загробным свиданием... Но ведь это утешение всё-таки не примиряет с действительностью..." Тогда же писал он Полонскому в ответ на его стихи:
Во мне глухая ночь и нет для ней утра...
И скоро улетит - во мраке незаметный -
Последний, скудный дым с потухшего костра.
Правда, через неделю после этих строк было написано мадригальное стихотворение, посвящённое Н.С. Акинфиевой, но оно свидетельствует лишь о той потребности в обществе, особенно женском, которое Тютчева никогда не покидало. Под этим покровом нежности, общительности, разговорчивости продолжала зиять полная опустошённость, получившая самое глубокое своё выражение в стихах "Есть и в моём страдальческом застое...". Мертвенность души, тупая тоска, невозможность осознать самого себя противопоставлены в них жгучему, но живому страданию, точно так же, как при жизни Елены Александровны противопоставлялось могущество её любви той неспособности любить, которую испытывал поэт, когда сознавал себя "живой души твоей безжизненным кумиром".
В конце июня он пишет М.А. Георгиевской: "Я должен признаться, что с той поры не было ни одного дня, который я не начинал бы без некоторого изумления, как человек продолжает ещё жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце". Две годовщины помянул он тем летом скорбными стихами: 15 июля в Петербурге написал "Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло...", а 3 августа в Овстуге:
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?
Всё темней, темнее над землёю -
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
В этом месяце Тютчеву было особенно тяжело. Близкие отмечают его раздражительность: ему хотелось, чтобы они выказывали больше участия к его горю. 16 августа он пишет М.А. Георгиевской: "Мои подлые нервы до того расстроены, что я пера в руках держать не могу...", а в конце сентября ей же из Петербурга: "Жалкое и подлое творение человек с его способностью всё пережить", но сам он полгода спустя в стихах к гр. Блудовой скажет, что "пережить - не значит жить". "Нет дня, чтобы душа не ныла..." написано в том же году поздней осенью. Следующей весной Тютчев не хотел ехать за границу и писал Георгиевским: "Там ещё пустее. Это я уже испытал на деле". Летом того же года он жаловался из Царского жене: "Я с каждым днём становлюсь всё несноснее, моему обычному раздражению способствует немало та усталость, которую я испытываю в погоне всеми способами развлечься и не видеть перед собой ужасной пустоты".
Конечно, время, как принято выражаться, "делало своё дело". Прошёл ещё год. Упоминание о Елене Александровне в переписке исчезает. Но известно, что осенью этого года на одном из заседаний Совета Главного управления по делам печати, которого он состоял членом, Тютчев был весьма расстроен и что-то рисовал или писал карандашом на листке бумаги, лежавшей перед ним на столе. После заседания он ушёл в раздумье, оставив листок. Один из его сослуживцев, граф Капнист, заметил, что вместо деловых заметок там были стихотворные строчки. Он взял листок и сохранил его на память о Тютчеве:
Как ни тяжёл последний час -
Та непонятная для нас
Истома смертного страданья, -
Но для души ещё страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья.
Прошла ещё одна петербургская зима, потом весна... В июне Тютчев написал:
Опять стою я над Невой,
И снова, как в былые годы,
Смотрю и я, как бы живой,
На эти дремлющие воды.
Нет искр в небесной синеве,
Всё стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится бледное сиянье.
Во сне ль всё это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?
Понимать это следует буквально. Ему не хватало жизни, и ему оставалось не долго жить. Он скончался в июле 1873 года (В очерке о Великой княгине Елене Павловне мною было ошибочно указано: апрель 1873 года - автор!)
Даже в последних его увлечениях: романтических письмах к баронессе Елене Карловне Услар - Богдановой, мадригалах Надежде Акинфьевой - Горчаковой, полушутливых стихотворных строчках Великой Княгине Елене Павловне, лежит всего лишь "отсвет", легкое дыхание последней Любви Тютчева, ее всполохи и тени: Это - лишь попытка заполнить ту сердечную пустоту, что образовалась в душе Поэта после ухода Любимой Женщины. Это столь естественно для Поэта.. Столь понятно. Но столь - горько!
*В одной из публикаций в периодической печати последнего времени, я наткнулась на заметку о том, что рядом с могилой Елены Александровны Денисьевой на Волковом кладбище выстроена часовня.
Был ли на ней восстановлен крест с датой рождения Последней Музы Поэта - не сообщалось.. Я так и не знаю, когда она родилась...
"Copyright: Светлана Макаренко (Princess), 2007
Биография
Происходила из старинного дворянского рода Денисьевых , записанного в 6-ю часть дворянской родословной книги Рязанской губернии . Родилась в семье небогатого дворянина, участника Отечественной войны 1812 года Александра Дмитриевича Денисьева. Рано овдовев, он женился вторично; после появления мачехи девочку взяла под свою опеку тётка Анна Дмитриевна, работавшая инспектором в . В Смольном воспитывались её шесть племянниц: Мария, Ольга, Анна, Пелагея, Александра и Елена, которая, став воспитанницей этого учебного заведения, однако находилась в нём (в отличие от других племянниц) «на особом положении» - она жила на квартире у тётки . Как указывал А. И. Георгиевский , Елена Денисьева получила достаточно свободное воспитание: с отроческих лет она начала выезжать на балы и посещать светские мероприятия .
Природа одарила её большим умом и остроумием, большою впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера, и когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу, которая <…> всегда собирала около себя множество блестящих поклонников .
Во второй половине 1840-х годов в Смольном институте учились дочери Тютчева от первого брака - Дарья и Екатерина. Поэт часто навещал их ; в свою очередь, Елена Александровна и Анна Дмитриевна были вхожи в его дом . Взаимный интерес созревал постепенно, день объяснения - 15 июля 1850 года - стал для Тютчева и Денисьевой важнейшей вехой . Спустя полтора десятилетия, в середине лета 1865 года, поэт отметил эту дату строчками: «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло / С того блаженно-рокового дня, / Как душу всю свою она вдохнула, / Как всю себя перелила в меня» .
Роман Денисьевой с женатым мужчиной, который по возрасту годился ей в отцы, был негативно воспринят не только светским Петербургом (перед нею демонстративно закрылись двери многих домов), но и родителем Елены Александровны, отрёкшимся от дочери. Возникли сложности и у Анны Дмитриевны: она была вынуждена уволиться из Смольного института и выехать из служебной квартиры .
За четырнадцать лет пребывания в «незаконном союзе» Денисьева родила поэту троих детей - дочь Елену и сыновей Фёдора и Николая. В метриках все они были записаны Тютчевыми . Георгиевский, приходившийся Елене Александровне свояком, писал, что она всегда держалась очень прямо, считая себя «более всего ему женой, чем его бывшие жёны». Безоглядность и безмерность её чувств была такова, что в 1862 году Денисьева признавалась: «Я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой» . О том, что довелось ей пережить, поэт рассказывал в стихотворении, написанном в 1851 году .
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим ,
Что сердцу нашему милей!Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь её она легла!Череда трагедий
Смерть Денисьевой
В мае 1864 года Денисьева родила сына Николая. После родов её самочувствие стало стремительно ухудшаться; врачи диагностировали туберкулёз . Она умерла 4 августа; через три дня Тютчев похоронил возлюбленную на Волковском кладбище . Пребывая в состоянии полного отчаяния, поэт, по воспоминаниям современников, постоянно искал собеседников, с которыми мог бы говорить о Елене Александровне. Как рассказывал Афанасий Фет , Тютчева «лихорадило и знобило в тёплой комнате от рыданий» .
Время не снимало остроты боли. В январе 1865 года старшая дочь поэта Анна (от брака с графиней Ботмер) писала сестре, что отец, пребывая в состоянии страшного горя, даже «не пытается преодолеть его или скрыть хотя бы перед посторонними». Тургенев , встретивший Тютчева весной 1865-го, рассказывал о безжизненном голосе поэта; его одежда была «промокшею от падавших на неё слёз» .
По словам Георгиевского, Фёдор Иванович постоянно терзался из-за чувства вины перед Денисьевой и беспрестанно вспоминал о том «фальшивом положении, в которое её поставил» . Поэту были мучительны мысли о том, что он не выполнил одну из просьб возлюбленной и не выпустил посвящённый ей сборник стихов .
Судьбы детей
После смерти Денисьевой её дочь Елена жила в частном пансионе; младших - четырёхлетнего Фёдора и новорождённого Николая - забрала к себе тётка Анна Дмитриевна. Весной 1865 года Елена и Николай заболели чахоткой; они умерли в начале мая. Уход детей, как признавался Тютчев в одном из писем, «довёл его до совершенной бесчувственности» :
Попросив старшую дочь Анну забрать к себе Фёдора, поэт направил ей 15 200 рублей; доход с капитала должен был поступать «на содержание сына в учебном заведении».
Денисьевский цикл
Созданный Тютчевым денисьевский цикл - это, по определению литературоведа Бориса Бухшаба , «роман в стихах» , в котором, согласно законам жанра, есть пролог, кульминация и финал. В произведениях, вошедших в него, прослеживается развитие конфликта, в котором, с одной стороны, обозначена драма любящих, но разлучённых людей; с другой - показано их столкновение с «лицемерной моралью толпы» .
Цикл открывается стихотворением «Не раз ты слышала признанье…» (1851); замыкает его «Две силы есть - две роковые силы…» (1869). Если первое представляет собой тонкое, интимное признание, адресованное любимой женщине, то в последнем, написанном через восемнадцать лет, присутствует жёсткий вызов обществу, бесчеловечному людскому суду, вынесшему приговор «гордо-молодой силе», которая отчаянно вступила в «неравный бой» с угрозами, бранью и клеветой .
Образ лирической героини денисьевского цикла с годами менялся, однако неизменным оставалось то бездонное чувство, которое она несла в себе: «Ты любишь искренно и пламенно, а я - / Я на тебя гляжу с досадою ревнивой» . Поэт сравнивал возлюбленную с непокорной волной, которая ничего не боится: «Будь же ты в стихии бурной / То угрюма, то светла, / Но в ночи твоей лазурной / Сбереги, что ты взяла» . Когда же свет начал громко осуждать «незаконную любовь» Денисьевой, поэт откликнулся на скандал строчками: «Толпа вошла, толпа вломилась / В святилище души твоей…»
Одно из самых реалистичных стихотворений цикла - «Весь день она лежала в забытьи…», в котором «с пугающей правдой» рассказывается об уходе возлюбленной из жизни. Поэт воспроизводит обстановку, сосредотачивает внимание на деталях, вспоминает произнесённую героиней последнюю фразу .
Картина оборвана мучительной судорогой смерти. И как вопль души, заключающие строки поэта: О, Господи!.. и это пережить …
И сердце на клочки не разорвалось…Литературоведы сравнивали денисьевский цикл с «Анной Карениной », видя в стихах Тютчева «живой протест против лицемерия и жестокости моральных законов общества». В то же время трагический накал любви, противостоящей «страшному миру», близок к историям о Паоло и Франческе , Лейле и Маджнуне , Ромео и Джульетте .
Примечания
- , с. 145.
- , с. 285.
- , с. 146.
- , с. 284.
- , с. 286.
- , с. 147.
Тютчев стал мастером любовной лирики, каждое его стихотворение с точностью передаёт эмоции и мировоззрение влюблённого человека, создаёт особое настроение и влияет на читателей. Самым романтичным и удачным считается «Денисьевский цикл», посвящённый любимой женщине поэта - Елене Александровне Денисьевой.
В июле 1850 Тютчев познакомился c Еленой Денисьевой, воспитанницей Смольного Института благородных девиц. В эти годы он создаёт цикл стихотворений – шедевры любовной лирики - обращённый к Денисьевой, своеобразный "роман в стихах", в котором поэт рассказал о гордой молодой женщине, бросившей вызов светскому обществу.
Все стихотворения «Денисьевского цикла» в хронологическом порядке
Пошли, господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по жесткой мостовой –
Кто смотрит вскользь через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных, светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись,
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Главы его не осенит.
Пошли, господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по знойной мостовой.
И опять звезда играет
В легкой зыби невских волн,
И опять любовь вверяет
Ей таинственный свой челн.
И меж зыбью и звездою
Он скользит как бы во сне,
И два призрака с собою
Вдаль уносит по волне.
Дети ль это праздной лени
Тратят здесь досуг ночной?
Иль блаженные две тени
Покидают мир земной?
Ты, разлитая как море,
Пышноструйная волна,
Приюти в твоем просторе
Тайну скромного челна!
Как ни дышит полдень знойный
В растворенное окно,
В этой храмине спокойной,
Где всё тихо и темно,
Где живые благовонья
Бродят в сумрачной тени,
В сладкий сумрак полусонья
Погрузись и отдохни.
Здесь фонтан неутомимый
День и ночь поет в углу
И кропит росой незримой
Очарованную мглу.
И в мерцанье полусвета,
Тайной страстью занята,
Здесь влюбленного поэта
Веет легкая мечта.
Под дыханьем непогоды,
Вздувшись, потемнели воды
И подернулись свинцом –
И сквозь глянец их суровый
Вечер пасмурно-багровый
Светит радужным лучом,
Сыплет искры золотые,
Сеет розы огневые,
И – уносит их поток...
Над волной темно-лазурной
Вечер пламенный и бурный
Обрывает свой венок...
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит...
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу... им, им одним живу я –
Но эта жизнь!.. О, как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно...
Не мерят так и лютому врагу...
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.
Не раз ты слышала признанье:
"Не стою я любви твоей".
Пускай мое она созданье –
Но как я беден перед ней...
Перед любовию твоею
Мне больно вспомнить о себе –
Стою, молчу, благоговею
И поклоняюся тебе...
Когда порой так умиленно,
С такою верой и мольбой
Невольно клонишь ты колено
Пред колыбелью дорогой,
Где спит она – твое рожденье –
Твой безымянный херувим, –
Пойми ж и ты мое смиренье
Пред сердцем любящим твоим.
О, как убийственно мы любим,
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел – спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей...
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Так, ты – жилица двух миров,
Твой день – болезненный и страстный,
Твой сон – пророчески-неясный,
Как откровение духов...
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые –
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.
Лил теплый летний дождь – его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала – увлечена,
Погружена в сознательную думу...
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
"О, как все это я любила!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любила ты, и так, как ты, любить –
Нет, никому еще не удавалось!
О господи!.. и это пережить...
Когда на то нет божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, –
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя...
Душа, душа, которая всецело
Одной заветной отдалась любви
И ей одной дышала и болела,
Господь тебя благослови!
Он, милосердный, всемогущий,
Он, греющий своим лучом
И пышный цвет, на воздухе цветущий,
И чистый перл на дне морском.
Как всю себя перелила в меня.
И вот уж год, без жалоб, без упреку,
Утратив всё, приветствую судьбу...
Быть до конца так страшно одиноку,
Как буду одинок в своем гробу.
Нет дня, чтобы душа не ныла,
Не изнывала б о былом,
Искала слов, не находила,
И сохла, сохла с каждым днем, –
Как тот, кто жгучею тоскою
Томился по краю родном
И вдруг узнал бы, что волною
Он схоронен на дне морском.
Эти стихотворения были написаны под впечатлением от внезапной, сильной и разрушительной любви. В цикле начала описываться не только любовь сама по себе, но и то, как она может восприниматься окружающими, появился мотив страдания, не характерный раннему творчеству.
Из биографии
На 47-ом году жизни поэт познакомился с юной выпускницей института благородных девиц. К тому моменту Тютчева уже знали, как поэта и семейного мужчину. У него была жена и дети, однако это не смогло удержать страсть к Елене, которая была почти ровесницей его дочерей. Между взрослым поэтом и девушкой 24-х лет вспыхнула запретная страсть.Роман продолжался на протяжении 14 лет и стал губительным для молодой Елены. Общество не могло принять такого открытого проявления чувств. О Тютчеве и его избраннице говорили везде, их больше не принимали в свете. Даже отец Денисьевой отказался от дочери. Для девушки это был тяжёлый удар. Её характер сильно изменился. Елена стала раздражительной и нервной, но не бросила любимого.
Их любовь продолжала расцветать, несмотря на осуждение общества. Тютчев понимал, что натворил и как испортил жизнь молодой девушке, но ничего не мог сделать.
Вскоре Елена заболела туберкулёзом и быстро слегла. Фёдор Иванович сидел с ней до самой смерти. К тому времени у них уже было трое детей, которых Тютчев признал и записал под своей фамилией.
Поэт хорошо запомнил последний день жизни своей возлюбленной. Она внимательно осматривала все предметы вокруг кровати, словно понимала, что скоро уйдёт из жизни. Это послужило мощным толчком к написанию особенного цикла, который должен был отразить всю тяжесть их любви.
Когда не стало Елены, Фёдор Иванович долго не мог прийти в себя. Он продолжал работу над стихотворениями и часто писал друзьям, говоря, что ему не хватает Елены. Вскоре поэт вернулся к семье и закончил цикл, в котором отразились его переживания и вина за всё произошедшее. Стихотворения, подкреплённые чувствами, получились сильными и несли укор обществу, которое не смогло принять такой любви.
Особенности «Денисьевского цикла»
Некоторые литературоведы считают, что цикл очень похож на роман в стихах. Его можно разделить на главы, сшитые между собой общей идеей и темой. В основу стихотворений ложились настоящие переживания автора и реальные чувства, испытываемые к Елене. Почти весь «роман» повествует о тяжёлой любви. В некоторых стихотворениях лирическим героем выступает сама Денисьева и всё рассказывается от её имени.В цикле отразились все этапы совместной жизни возлюбленных. Тютчев стремился описать, как любовь может быть одновременно и добром и ужасным злом. Она сама по себе окрыляет и уничтожает всё, что было построено до этого. Фёдор Иванович не забыл упомянуть об обществе, которое контролирует эти чувства, оценивает их. Каждый шаг возлюбленных отслеживается и разносится сплетнями. Осуждение и обсуждение всюду - заставляет любовь становиться ядом для самого слабого из пары.
Для цикла характерно сравнение любви с природными явлениями, воспевание чувств и эмоций, изображение романтических моментов. Стихи можно поделить на две части: одни описывают трагическую сторону влюблённости, все неприятности и преграды, которые встречаются на пути, другие - глубину и нежность запретных чувств.
Герои цикла словно противостоят сразу всему миру, который ставит себе цель разрушить союз. Общество изображается как совокупность преград и злости, оно не способно понять мотивы и простить страсть. Героям приходится отстаивать своё право на счастье. Вместе они одновременно и счастливы и несчастны. Понимают всё, что происходит и теряются в чувствах. Они способны здраво рассуждать и оценивать ситуацию, но не могут ничего с собой поделать.
В некоторых стихотворениях цикла постоянно повторяется слово «роковой», создавая нужный оттенок, указывая на особенность отношений главных героев, на их обречённость. Поэт словно проклинает и одновременно радуется тому дню, встрече, слиянию, взору, который свёл его с Еленой. Сливая эти слова с эпитетом «роковой», он даёт собственную оценку происходящему, делает акцент на реальности пережитых чувств.
Весь цикл состоит из романтических поэзий, изображающих его отношения с Еленой Александровной, однако среди них есть и глубоко трагические. Последние стихотворения описывают грусть потери близкого человека. Поэт даже изобразил последний день жизни своей возлюбленной, каждое её движение и тени, что окутывали умирающую.
Заканчивается цикл стихотворениями разлуки. В них описывается тяжёлая судьба Елены, её преждевременный уход из жизни и сожаление. Поэт говорит, что уже минуло много лет, а он всё ещё не смог забыть своей возлюбленной. Его душа сохнет и изнывает без поддержки, хочет найти свою былую силу, но уже не может этого сделать.
Фёдор Иванович Тютчев сумел описать все переживания и волнения, которые человек испытывает на протяжении отношений. Это и радость первого свидания, и романтические будни и даже прощание с любовью и горечь одиночества.
Цикл по праву считают романом в стихах, ведь в нём есть развитие персонажей и действие, которое непреклонно ведёт к разрушению семьи и полному одиночеству. Даже можно найти силу, которая мешает достижению счастья - мнение общественности, которое словно своими руками свело самого слабого - Елену - в могилу.
Анализ стихотворения «О, как убийственно мы любим…»
Стихотворение «О, как убийственно мы любим…» задаёт тон всему циклу. Первая строчка даёт толчок к началу истории любви и в то же время завершает весь цикл. Стихотворение можно назвать первым и последним, ведь в нём обозначены не только главные проблемы, но и показана вся жизнь влюблённого мужчины.
Его можно условно разделить на три части, которые взаимосвязаны. Сначала поэт обращает внимание на свои воспоминания, которые терзают душу. Большое количество догадок и попыток найти ответы на сложные вопросы, которые делают его уязвимым. Он словно запутался сам в себе и теперь не может понять, что было к лучшему, а что к худшему.
Во второй части стихотворения герой уже знает ответы. Он пережил первую и самую сложную стадию влюблённости. Теперь у него есть уверенность в завтрашнем дне. Ему становится понятно, как именно получилось всё это. Герой уверенно рассказывает читателю о том, как и что произошло. Он без сомнения описывает всё произошедшее и легко рассказывает о решении, поменявшем его жизнь.
В третьей же части происходит оценка всех предыдущих историй. Герой говорит о результатах своей разрушительной любви, показывает её такой, какая она есть, но ничего не хочет менять. Он всё так же уверен в себе и своей правоте. Однако последние строчки заставляют задуматься о том, кто же виноват в гневе толпы, кто стал причиной всего произошедшего.
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
В главных героях стихотворения легко угадывается Елена и сам Фёдор Иванович. Это история их знакомства, влюблённости и падения. Поэт последними строками словно проводит линию, он отделяет ими стихотворение от философских поисков виновного.
Стихотворение «О, как убийственно мы любим…» считается одним из лучших образцов любовной лирики. Оно самое узнаваемое из всего цикла благодаря хронологическому повествованию и большому количеству эпитетов. Знаки препинания указывают на нюансы, обращают внимание на то, что было бы незаметно без них. Это всё делает стихотворение уникальным, сочетающим в себе как романтическую линию, так и философский подтекст.
Анализ стихотворения «Последняя любовь»
Одно из немногих стихотворений, написанных от лица автора. Оно построено в особой манере диалога. В нём нет реплик и вопросов, но слова воспринимаются как поток речи. Можно услышать нарушенное дыхание, лёгкое разочарование и недовольство. Рифмы и ассонансы, размер стихотворения и некоторые эпитеты создают иллюзию живой речи, состоящую из ответов на несуществующие вопросы.
Диалогизм стихотворения создаёт впечатление, что рядом находится молчаливый слушатель, который участвует в разговоре, но не вмешивается напрямую. Все слова, написанные в стихотворении, отвечают на вопросы, которые никто так и не поставил.
Это поэзия контрастов, в которой любви небесной противопоставляется любовь роковая, югу - север, а грому - тишина. Поэт мастерски описывает природные явления, сравнивая их с состоянием своей души, говорит о проблеме, но не называет её прямо. Всё подаётся через образы и действия, которые служат отражением происходящего в реальности.
Поэт передаёт впечатления от предметов и явлений в настоящем времени, словно во время разговора видит и слышит всё, что происходит («день хрустальный», «море баюкает сны тихоструйной волною», «та кроткая улыбка увяданья»). Он передаёт прошедшие дни в настоящем, словно возвращаясь к приятным воспоминаниям, желая сделать их реальностью спустя долгое время.
Стихотворение кажется обрывком разговора в его середине, когда тема уже задана и остаётся только поддерживать диалог. Словно собеседник уже задал свои вопросы и просто ждёт на них ответы. «Последняя любовь» - образец любовной лирики, который показывает чувства не так, как прежде. Он создаёт имитацию общения, а не простого рассказа о чувствах, как часто было до этого.
Анализ стихотворения «Весь день она лежала в забытьи...»
Стихотворение очень трагичное, лишённое всякой надежды на лучшее. Это описание последних часов Елены Александровны, её прощания с жизнью. Стихотворение можно условно разделить на несколько частей, объединённых общим мотивом страдания и горя потери любимого человека.В первой части поэт описывает дождливый день, когда его возлюбленная уже чувствовала свою смерть. Она всё время была в забытье и лишь за несколько часов до смерти, наконец-то пришла в себя. Елена понимала, что её время на исходе и внимательно вслушивалась в звуки дождя. Она всё ещё тянулась к жизни, но уже не могла ничего изменить.
Вторая часть посвящена обстановке дома. Герой будто старательно всё запоминает, чтобы потом не раз воскресить в памяти этот день во всех подробностях. Он обращает внимание на мелочи, которые до этого были совсем незначительными, подмечает то, что раньше для него не было важным. Ему приходится создавать точную копию комнаты, в которой случилось большое горе.
А затем изображается состояние души мужчины. Он убит горем, он не хочет верить в то, что такое можно пережить. Его покинул очень важный человек, который любил так, как не каждая женщина сможет. Герою приходится мириться с этим, но сама мысль его ужасает.
О, господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...
В стихотворении много восклицательных предложений, которые передают настроение и приоритеты главного героя. Они выделяют важнейшие в тот момент эмоции, заставляют их доминировать над остальными. Так же часто встречаются троеточия, что делают акцент на нецелостность мысли. Это не сухое документирование фактов, а восприятие творческой души большой трагедии. Поэтому акценты меняются и главными в стихотворении становятся мелочи, которые до этого не имели значения. Все они собираются вокруг смерти и создают её портрет.
Частый повтор звуков «л», «с», «ш» имитирует шум дождя и создает музыкальное сопровождение к словам. Это позволяет погрузиться в момент, описываемый поэтом, почувствовать его, создать собственное впечатление от него.
Лил теплый летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
Стихотворение посвящено Елене Александровне, хотя оно с точностью передаёт скорбь любого человека, на глазах которого умирает любимый и создаёт печальное настроение, полное скорби и жалости.
Анализ стихотворений, написанных в первую годовщину смерти Елены
Стихотворение было написано перед первой годовщиной смерти Елены. Тютчев очень тяжело переживал этот день. Он постоянно винил себя во всём произошедшем, потому что думал, что мог спасти возлюбленную. В то время мужчине прощались любовные похождения охотнее, чем женщинам. И всю тягость осуждения толпы понесла на своих плечах Елена. Из-за её любви даже тёте пришлось уйти из Смольного института. Она осталась совсем одна, без поддержки. И Тютчев это знал, однако всегда отказывался узаконить их брак.
Он понимал, что если бы решился на этот шаг, то Елена не страдала бы так сильно. Каждый год перед годовщиной её смерти, Фёдор Иванович очень жалел, что не помог возлюбленной. Он написал два стихотворения с разницей в несколько дней, которые передавали его тёплые и нежные чувства к умершей.
Стихотворение «Накануне годовщины 4 августа 1864 г.» сильно отличается от всех других произведений, входящих в цикл. В нём сознательно создаётся угнетающая атмосфера. Эпитеты «тихий свет», «гаснущий день» указывают на наступление ночи, которая появилась в душе поэта после смерти Елены. Использование звуков «р», «с» и шипящих делают атмосферу более мрачной и таинственной.
Поэт так же использует обращения, например, «ангел мой», которые переносят действия стихотворения в нереальный мир. Словно Елена всё ещё жива и слышит каждое слово, обращённое к ней. Она появляется как лучик надежды в тёмном царстве и рассекает собой темноту, окружающую героя.
Стихотворение «Как неожиданно и ярко…» сильно отличается от предыдущего. Оно более яркое и счастливое. В нём уже нет сгущения красок, мир не становится мрачным и враждебным, а наоборот, манит к себе, создаёт уют и тепло. Звонкие звуки создают ощущение счастья и спокойствия.
В стихотворении много эпитетов, которые делают его мягким и более ярким («радужное ведение», «воздушная арка»). Они показывают настроение Тютчева, создают картину мира, который его окружает, и который заслуживает доверия. Однако в стихотворении тоже отразилась печальная судьба Елены.
Из возвышенного и радостного тон переходит в грустный и трагический. Глагол «побледнело» полностью изменяет настроение всего стихотворения, вновь возвращает его к первоначальной теме. Смерть любимой не отпускает поэта.
Эти два стихотворения сильно отличаются друг от друга. Это можно объяснить тем, что они был написаны по разные стороны критического числа - 4 августа. Дата словно исполняет роль барьера, через который каждый год приходится проходить поэту. До неё он в печали, не может простить себе многое. Он готов раскаиваться за каждую совершённую ошибку. После 4 августа, Тютчев вновь становится самим собой. Принимает всё то, что произошло. Он сожалеет об утраченных возможностях, но не ставит их превыше всего.
Поэтому эти два стихотворения такие разные и сильно отличаются друг от друга. Они показывают разного поэта, который борется со своими эмоциями и желаниями, вопреки всему.
Анализ стихотворения «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло…»
Стихотворение было написано через год после смерти Елены Денисьевой. В нём поэт вспоминает о счастливой жизни с возлюбленной и трагическую смерть девушки. Это стало для него потрясением, которое невозможно забыть. Поэт думает, что Елена дала ему возможность любить, вдохнула в него свою душу.Воспоминания о ней только светлые, в них есть лишь тень печали, но они не перестают радовать поэта.
Это стихотворение, словно дань уважения Елене, которая смогла пробудить чувства и заставить вновь полюбить. Она дарила свои эмоции, не переживая, что они могут быть губительны для неё самой. Это Тютчева и подкупало. Он знал, что далеко не каждая женщина способна так же жертвенно отдаваться любви и идти на всё, только бы быть рядом с любимым.
Поэт написал стихотворение, стараясь донести это до адресата. Он в восьми строчках сумел изобразить всю свою счастливую жизнь с Еленой и передать боль из-за её смерти.
Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло
С того блаженно-рокового дня,
Как душу всю свою она вдохнула,
Как всю себя перелила в меня.
В стихотворении вновь появляется эпитет «роковой день», который не раз встречается на протяжении всего цикла. Он указывает сразу и на радость, и на печаль от встречи с возлюбленной. Вторая строфа рассказывает о потере. Герой несчастен и раздавлен, он верит в своё вечное одиночество и больше не может найти себе места. Его любовь разбилась о судьбу, и больше нет пути назад.
Заключение
«Денисьевский» цикл Тютчева собрал в себе радость первого свидания, страсть запретной любви и горькую судьбу. В каждом стихотворении сплетаются противоположности и препятствия. Общество не позволяет в полной мери обрести душевную гармонию. Герой понимает это и постоянно восклицает: «О, как убийственно мы любим!», чтобы передать судьбу тех, кто посмел нарушить запреты и попытаться найти счастье. Каждое стихотворение одновременно трагичное и радостное, ведь в них сочетается всё, что пережил сам автор. Он вложил свой опыт в строки, стараясь как можно точнее передать собственные переживания и волнения на бумаге. Именно поэтому его стихотворения до сих пор вызывают отклик в сердцах, ведь они наполнены реальными эмоциями, которые сложно скрыть.| Статьи по теме: | |
|
Польский язык: словарь необходимых фраз
Ввод текста и выбор направления перевода Исходный текст на русском... Понятие и уровень образования в рф
Структура образовательной системы в России. Структура образовательной... Трибьют хутору близ николя Страшные истории Николая
«Гоголь Ночь перед Рождеством» - «Ночь перед Рождеством» похожа на... | |
